|
5 августа 178 года, святой император покинул Рим, вместе с Коммодом, чтобы вернуться к бесконечным военным действиям на Дунае, которые он хотел увенчать образованием прочно организованных пограничных провинций. Успехи были одержаны блестящие. Казалось, уже близка была желанная цель, достижение коей замедлилось лишь возмущением Авидия. Еще несколько месяцев, и важнейшее военное предприятие II века было бы кончено. К несчастью, император был очень слаб. Его желудок был расстросн настолько, что он часто, по целым дням принимал только опийное лекарство (theriaque). Он ел лишь в тех случаях, когда ему приходилось обращаться с речью к войскам. Вена, на Дунае, была, по-видимому, главной квартирой армии. Заразная болезнь уже несколько лет свирепствовала в крае и косила легионы.
10 марта 180 г. император заболел. Он тотчас приветствовал смерть, как желанную гостью, отказался от всякой пищи и питья, и стал говорить и действовать, как находящийся на краю гроба. Призвав Коммода, он умолял его довести войну до конца, чтобы поспешным отъездом не навлечь на себя обвинения в измене государству. В шестой день болезни он призвал своих друзей и говорил с ними обычным своим тоном, то есть с легкой иронией, об абсолютной тщете всего о презрении, с которым должно относиться к смерти. Они горько плакали. "Зачем меня оплакивать? - сказал он им. - Позаботьтесь о спасении армии. Я иду первый; пойдете и вы за мной; прощайте!" Спросили, кому он поручает сына. "Вам, - сказал он, - если он того достоин, и богам бессмертным". Армия была безутешна. Она обожала Марка Аврелия и ясно видела, в какую пучину бедствий предстояло впасть после него. Император еще нашел в себе достаточно силы, чтобы представить Коммода солдатам. Его умение сохранять спокойствие среди величайших страданий позволило ему вынести эту жестокую минуту с спокойным лицом.
В седьмой день, он почувствовал приближение смерти. Он принял одного только сына и отпустил через несколько минут, опасаясь, чтобы он не заразился болезнью. Быть может, это был лишь предлог, чтобы избавиться от ненавистного присутствия. Затем, они укрылся с головой как бы для сна. Ночью он испустил дух.
Его тело перевезли в Рим и похоронили в мавзолее Адриана. - Привязанность народа к нему выразилась трогательнейшим образом. Его так любили, что никогда не называли его полным именем или титулами, а смотря по возрасту говорили: "Марк, отец мой, Марк, брат мой, Марк, сын мой". В день его погребения почти не было пролито слез, так все были уверены, что он возвратился к богам, которые только на короткое время отпустили его на землю. Во время самой церемонии погребения его с беспримерным общим порывом провозгласили "богом благоприятствующим". Обтьявили святотатцем каждого, кто, при достаточных средствах, не поместит в своем доме его изображения. И этот культ не уподобился стольким другим мимолетным апофеозам. Еще сто лет спустя статуя Марка Антонина виднелась во множестве божниц, в ряду богов-пенатов. Император Доиклетиан воздавал ему особенное поклонение. Имя Антонина стало отныне свято и сделалось, подобно именам Цезаря и Августа, как бы принадлежностью верховной власти, признаком человеческого и гражданского главенства. Numen Antoninum стал как бы споспешествующим светилом той империй, коей великолепная программа осталась для последующего века упреком, надеждой и сожалением. Даже души настолько непоэтические, как душа Септимия Севера, мечтали о ней, как об утраченном благе. Даже Константин преклонился перед этим благим божеством, и пожелал,чтобы золотая статуя Антонинов поставлена была в ряду предков и охранителей его власти, основанной, однако, под совершенно иным покровительством.
Никогда культ не был более законным, - и он остается нашим до сих пор. Да, все мы, сколько нас ни есть, мы носим в сердце траур по Марку Аврелию, как если бы он умер только вчера. С ним властвовала философия. Благодаря ему, мир, хотя минуту, находился под управлением лучшего и величайшего человека своего века. Важно, что этот опыт был сделан. Повторится ли он еще раз? Будет ли новейшая философия властвовать в свой черед, как властвовала философия античная? Будет ли у нее свой Марк Аврелий, окруженный Фронтонами и Юниями Рустикани? Управление человеческими делами перейдет ли еще раз в руки мудрейших? He все ли равно, так как это господство продолжалось бы короткий день и, без сомнения, вновь уступило бы место господству безумцев. Привыкнув смотреть с улыбкой на вечный мираж человеческих обольщений, новейшая философия знает закон временных увлечений общественного мнения. Но любопытно было бы узнать, к чему привели бы эти принципы, если бы они когда нибудь достигли власти, приятно было бы создать aрriori Марка Аврелия новейших времен, и увидать, каким соединением силы и слабости отразился бы в избранной душе, призванной к самой широком деятельности, специальный род мышления, свойственный нашему веку. Хотелось бы посмотреть, каким образом критика сумела бы соединиться с самой высокой добродетелью и пламеннешей любовью к добру; как бы отнесся мыслитель этой школы к социальным задачам XIX века, и каким путем он сумел бы их обойти, усыпить, избегнуть или разрешить. Верно то, что человек, призванный управлять себе нодобными, всегда должен будет изучать чудный образец, данный нам Римом в лучшие его дни. Если правда, что его можно превзойти в некоторых частях науки управления, которые выяснились лишь в новейшее время, то сын Анния Вера останется навсегда неподражаемым по силе своей души, по самоотречению, по идеальному благородству и совершенству своей доброты.
День смерти Марка Аврелия может быть назван предельной гранью, когда решена была гибель античной цивилизации. В философии, великий император, поставил идеал добродетели так высоко, что никому не приходило охоты за ним последовать; в политике, он не сумел достаточно отделить обязанностей отца от обязанностей цезаря и, вследствие этого, помимо своего желания, положил начало эре тиранов и анархии. В деле религии, вследствие излишней приверженности к государственному культу, слабость которого хорошо понимал, он подготовил насильственное торжество культа неофициального и оставил на своей памяти упрек, хотя и несправедливый, но коего самая тень не должна бы касаться жизни до такой степени чистой. Во всем, кроме законов, чувствовалось ослабление. Двадцатилетнее применение доброты распустило администрацию и поощрило злоупотребления. Известная реакция в духе идей Авидия Кассия была необходима; вместо нее последовал полный провал. Страшное разочарование для честных людей. Столько добродетели, столько любви привели только к тому, что мир оказался в руках живодера, гладиатора! После появления на земле чудных образов просветленного мира, опять впасть в ад цезарей, который считали навсегда закрытым! Вера в добро погасла. После Калигулы, после Нерона, после Домициана, еще можно было надеятъся. Опыт не казался еще решающим. Теперь, владычество зла восстановлялось ужаснее, чем когда-либо прежде, после величайшего усилия правительственного рационализма, после восьмидесятичетырех лет превосходного управления, после Нервы, Траяна, Адриана, Антонина, Марка Аврелия! Прости, добродетель; прости, разум. Если Марк Аврелий не мог спасти мир, кто спасет его? Теперь, да здравствуют безумцы! да здравствует нелепость! да здравствует сириец и его двусмысленные боги! Серьезные доктора ничего не сумели сделать. Больному хуже, чем когда-либо. Зовите эмпириков; они часто знают лучше, чем доктора, что требуется народу.
Печально то, что день смерти Марка Аврелия, столь мрачный для философии и цивилизации, был прекрасным днем для христианства. Коммод, вменивший себе в обязанность поступать во всем наперекор тому, что делалось ранее, оказался гораздо менее суров к христианству, чем его знаменитый отец. Марк Аврелий - совершенный римлянин, с его преданиями и предрассудками. Коммод был чужд своей расе. Он любил египетские культы; сам с бритой головой выступал в процессиях, носил изображение Анубиса и выполнял все обряды, которые нравились женоподобным ионцам. Он приказал изобразить себя в таком виде на мозаиках портиков, украшавших ограду его садов. В составе его прислуги были христиане. Его любовница, Мария, была почти христианка и пользовалась своим влиянием для облегчения участи исповедников, сосланных в Сардинские рудники. Мученичество сцилитанцев, последовавшее 17 юиля 180 года, т. е. четыре месяца после вступления на престол Коммода, было, конечно, последствием приказаний, данных при жизни Марка, и которые новое правительство еще не успело отменить. Число жертв при Коммоде было, повидимому, менее значительно, чем при Антонине и Марке Аврелии, - ясное доказательство того, что между римскими началами и христианством война была насмерть. Деций, Валериан, Аврелиан, Диоклетиан, которые будут стараться восстановить основные начала империи, будут вынуждены сделаться жестокими гонитеиями; тогда как императоры, чуждые римского патриотизма, как Александр Север, Филипп Аравитянин, Пальмирские цезари окажутся терпимыми.
При менее пагубном принципе, чем необузданный военный деспотизм, империя еще могла бы жить, даже после крушения римских основ со смертью Марка Аврелия, могла бы дать мир христианству веком ранее, чем это последовало, и избегнуть потоков крови, пролитой без всякой пользы Децием и Диоклетианом. Роль римской аристократии была закончена; истощив в I веке все безумия, она изжила во втором, сколько в ней оставалось добродетели. Но скрытые силы великого средиземного союза еще не были истощены. Подобно тому, как после крушения политического сооружения, построенного на правах фамилии Августа, нашлась для восстановления империи провинциальная династия Флавиев, так после крушения здания, основанного на усыновлении членов высшей римской аристократии, нашлись провинциалы, восточные люди, сирийцы, которые восстановили и великое сообщество, всем дававшее мир и выгоду. Септимий Север повторил, без нравственного величия, но не без славы, то, что было сделано Веспасианом.
Конечно, людей этой новой династии нельзя сравнивать с великими императорами II века. Даже Александр Север, не уступающий Антонину и Марку в доброте, гораздо ниже их по уму и благородству. Принцип правительства отвратительный; это заискивание перед легионами напорерыв, возмущение путем подкупа, обращение к солдатам не иначе, как с кошелем в кулаке. Военный деспотизм никогда не принимал форм более бесстыдных; но военный деспотизм может держаться долго. Рядом с этими безобразными зрелищами, под властью этих презираемых сирийских императоров, сколько реформ! Какие успехи в законодательстве и какой день, когда (в царствование Каракаллы) каждый свободный человек, живущий в империи получает равноправность! He следует преувеличивать преимуществ, которые это равенство давало тогда; однако, в политике слова всегда имеют известное значение. Наследство получено было прекрасное. Философы школы Марка Аврелия исчезли, но их заменили юристы. В продолжение ненавистнейших лет, Папиниан, Ульпиан, Павел, Гай, Модестин, Флорентин, Маркиан составляют образцы совершенства и, действительно, создают право будущего. Значительно уступая Траяну и Антонинам со стороны политических традиций, сирийские императоры, именно потому, что они не римляне и не имеют предрассудков римлян, обнаруживают нередко широту ума, которую не могли иметь глубоко консервативные великие императоры II века. Они разрешают и даже поощряют союзы или синдикаты. Доходя в этом направлении до крайностей, они хотели бы ввести кастовое устройство с отличительными костюмами. Они всем открыли доступ в империю. Один из них, сын Маммеи, добрый и трогательыый Александр Север, становится по своей плебейской доброте почти в уровень с добродетелью патрициев лучших веков; самые высокие мысли бледнеют перед прямыми излияниями его сердца. В особенности в религии, так называемые сирийские императоры проявляют неведомую до тех пор широту мыслей и терпимость. Эти эмесские сирийки, прекрасные, умные, смелые до утопии, Юлия Домна, Юлия Меза, Юлия Маммея, Юлия Сосмия не сдержаны никакой традицией, ни общественным приличием. Оне осмеливаютея делать то, на что ни одна римлянка никогда не отваживалась; оне входят в сенат, участвуют в прениях, фактически управляют империей, мечтают о Семирамиде и Нитокрисе. Вот чего бы не сделала Фаустина, несмотря на свое легкомыслие; ее бы удержал такт, сознание смешного, правила хорошего римского общества. Сирийки не отступают ни перед чем. У них является женский сенат, который издает всякие сумасбродства. Римский культ представляется им холодным к незначительным. He связанные с ним никакими семейными узами, и при воображении более сочувственном христианству, эти женщины увлекаются рассказами о путешествии богов по земле. Филострат восхищает их своим Аполлонием. Быть может, оне тайным образом имели сношения с христианами. Между тем, последние почтенные представительницы прежнего общества, как всеми уважаемая старушка, дочь Марка Аврелия, убитая Каракаллой, присутствовали, забытые миром, при оргии, представлявшей такую странную противоположность с воспоминаниями их юности.
Провинции, и в особенности восточные провинции, более деятельные и более возбужденные, чем западные, решительно брали верх. Конечно, Гелиогобал был безумец; однако ж его, мечта о центральном единобожном культе, установленном в Риме и поглощающем все другие культы, показывает, что узкий круг антониновских понятий был вполне сломан. Маммея и Александр Север пойдут дальше; в то самое время, как юристы, со всем спокойствием рутины, будут переписывать свои старые и свирепые правила против свободы совести, сириец император и его мать станут изучать христианство и выражать свое сочувствие к нему. He довольствуясь дарованием безопасности христианам, Александр, с трогательным эклектизмом, вводит Иисуса в свою божницу. Мир, по-видимому, установлен, и притом не так, как при Константине, путем унижения одной из сторон, но путем широкого примирения.
Во всем этом заключалась, конечно, смелая попытка преобразования, с рациональной стороны уступавшая реформе Антонинов, но представлявшая большую вероятность успеха, так как она была гораздо популярнее и ближе к интересам провинций и Востока. В таком демократическом деле, люди без предков, как эти африканцы и сирийцы, имели более шансов успеха, чем неподатливые, безупречные формалисты, какими являлись императоры аристократы. Но глубокий внутренний порок императорской системы проявится в десятый раз. 19 марта 235 года Александр Север был умерщвлен солдатами. Стало ясно, что армия могла отныне выносить только тиранов. Власть последовательно падала от знатных римских фамилий в руки провинциальных офицеров; теперь она перешла к унтер-офицерам и солдатам. До Коммода умерщвляемые императоры были невыносимыми чудовищами; теперь обрекается смерти император добрый, старающийся хотя отчасти восстановить дисциплину, обуздать преступления армии.
Тут начинается полувековой ад (235-284), в котором погибла всякая философия, всякая гражданственность, всякая утонченность чувств. Власть захватывается с молотка, солдатские шайки всевластны, иногда десять тиранов владычествуют одновременно, варвары вторгаются во все трещины расшатанного мира. Афины разрушают древние памятники для сооружения дрянных стен в защиту от готов. Если чем можно доказать, что римская империя была необходима, по самому своему существу, так это именно тем, что она окончательно не рухнула во время этой анархии и сохранила еще настолько дыхания жизни, чтобы ожить под могучим воздействием Диоклетиана и просуществовать еще целые два столетия. Во всех направлениях упадок страшный. В пятьдесят лет разучились ваянию. Латинская литература прекратилась совсем. Точно злой дух насел на это общество, пьет его кровь и жизнь. Христианство тянет к себе все, что получше и настолько же обессиливает гражданскую часть. Армия чахнет по недостаточности хорошего освежения офицерского состава; церковь влечет к себе все. Религиозные и нравственные элементы государства могут очень просто наказать его, если оно не дает им места, которое они считают своим по праву. Им стоит только отстранить себя от дел, гражданское общество останется тогда при одних нравственных подонках, а религия поглощает все лучшее. Вместо отечества, представляющего лишь принцип материальной силы, ищут отечества в идеале или, точнее, в учреждении, которое заменяет прежнюю общину и рухнувшее отечество. Церковь становится исключительною связью душ; и так как бедствия гражданского общества лишь способствуют ее возвеличению, то в этих бедствиях легко утешаются, усматривая в них кару, ниспосылаемую Христом и его святыми.
"Если бы нам позволено было воздавать злом за зло, - говорит Тертуллиан, - одной ночи и нескольких фонарей было бы достаточно для нашего мщения". Были терпеливы, потому что были уверены в будущем. Сегодня мир побивает святых, но завтра святые будут судьями миру. "Всматривайтесь в наши лица, чтобы узнать нас на последнем суде", говорил язычникам один из карфагенских мучеников. "Наше терпение, - говорили более умеренные, - последствие уверенности, что мы будем отомщены; оно собирает раскаленные уголья над головами наших врагов. Что за день настанет, вогда Всевышний соберет своих верных, низвергнет виновных в геену и предаст наших гонителей пламени вечного огня! Какое беспредельное зрелище и какому я предамся восторгу, восхищению, смеху. Как я ногами затопаю, когда увижу стенающими в мрачной глубине, с Юпитером и их собственными поклонниками, стольких государей, о которых сказано, что они после смерти вознеслись на небеса и какая радость увидеть судей гонителей имени Господнего, горящими в пламени более жгучем, чем огонь костров, зажженных для христиан!"
|
