|
Прошло уже около двадцати лет, как азиатская колония в Лионе и Вене процветала во всех делах Христовых, несмотря на нередкие внутренние испытания. Благодаря ей, евангельская проповедь распространялась уже в долине Соны. Отенская церковь в особенности, была, во мкогих отношениях, дочерью лионской греко-азиатской церкви. Греческий язык долго был там языком мистицизма, и сохранил в продолжение столетий известное литургическое значение. Затем выступают как бы в неясной утренней полутени Тур (Tournus), Шалон, Дижон, Лангр, апостолы и мученики которых принадлежат по своему корню К лионской греческой колонии, а не к великой латинской евангелизации Галлии в III и IV веке.
Таким образом, от Смирны до недоступных частей Галлии протянулась борозда сильной христианской деятельности. Лугдуно-венская община вела оживленную переписку с коренными церквями Азии и Фригии. Удобство плавания по Роне помогало скорому ввозу всех новинок; иное евангелие недавней фабрикации, система, только что измышленная александрийским хитроумием, проявление духа, введенное в моду малоазийскими сектантами, узнавались в Лионе или Вене почти на другой день после их появления. Живое воображение жителей было проводником еще более могучим. Экзальтированный мистицизм, чуткость нервов, доходящая до истерии, горячность сердца способная на все жертвы, но и способная довести до всех безумств, таков был характер этих галло-греческих христианских общин. На глубокочтимом Пофине, старце свыше девяносто лет отроду, лежала трудная задача управления этими душами, более пламенными, чем покорными, и которые в самой покорности искали вовсе не суровой отрады исполненного долга.
Ириней сделажся правой рукой Пофина, его викарием, если можно так выразиться, и нареченным его преемником. Писатель обильный и опытный полемист, он тотчас по прибытии в Лион принялся писать по-гречески против всех христианских тенденций, несогласных с его собственной, и в особенности против Власта, который хотел вернуться к иудаизму, и против Флорена, который допускал, как гностики, Бога добра и Бога зла. Учение Валентина, по своей широте и философской внешности, приобретало в лионском населении многих последователей. Опровержение его Ириней сделал как бы своей специальностью. Ни один правоверный полемист ранее его не понимал настолько глубину гнозиса и его противохристианский характер.
Валентин был своего рода умственный щеголь, который, конечно, никогда бы не успел ни заменить католическую церковь, ни овладеть управлением ей. Гностицизм поднялся по Роне в лице наставника гораздо более опасного, разумею Маркоса, который обольщал женщин странным способом совершения евхаристии и наглостью, с которой он уверял их, что им дан дар пророчества. Его способ причащения приводил к самым опасным вольностям. Выставляя себя преподателем благодати, он уверял женщин, что сносится с их ангелами-хранителями, что они предназначены к высокому сану в его церкви, и приказывал им приготовиться к мистическому союзу с ним. "От меня и посредсувом меня, - говорил он им, - ты получишь Благодать. Расположись, как невеста, принимающая жениха, чтобы ты сделалась тем, что я, а я бы стал тем, что ты. Приготовь ложе свое к принятию семени света. Вот нисходит на тебя благодать; отверзай уста, пророчествуй!" - Но я никогда не пророчествовала, я не умею пророчествовать, - отвечала бедная женщина. Он удваивал заклинания, пугал, ошеломлял свою жертву. "Отверзай уста, говорю я тебе, и говори; все, что ты скажешь, будеть пророчеством". Сердце посвящаемой билось усиленно, ожидание, смущение, мысль, что, быть может, она в самом деле станет пророчествовать, кружили ей голову, она бредила наудалую. Потом ей изображали скаванное ею, как преисполненное возвышеннейшего смысла. С этой минуты несчастная погибала. Она благодарила Маркоса за сообщенный ей дар, сирашивала, чем может отблагодарить, и сознавая, что передача ему всего имущества слишком недостаточна, предлагала ему самое себя, если он удостоит принять. Часто случалось, что таким образом гибли лучшие и благороднейшия, и уже отовсюду слышалось о кающихся, обреченных плачу на весь остаток дней, которые получив от соблазнителя причастие и пророческое посвящение, отступали от всего этого с омерзением, и являлись в правоверную церковь умолять о прощении и забвении.
Такой человек был особенно опасен в Лионе. Мистический и страстный характер лионских женщин, их несколько вещественная набожность, их склонность к необычному и к приступам чувствительности подвергали сугубой опасности всяческих падений. В Лионе тогда произошло то, что и теперь происходит в женской публике городов южной Франции, при появлении модного проповедника. Новый вид проповеди очень понравился. Самые богатые дамы, отличавшиеся прекрасной пурпурной каймой одежд, оказались самыми любопытными и неосторожными. Соблазненные таким образом христианки вскоре разочаровывались. Совесть их жгла, жизнь представлялась отныне поблекшей. Одни всенародно исповедывали свой грех и возвращались в церковь; другие, стыда ради, не решались на это и оставались в положении самом фальшивом, ни в церкви, ни вне ее, Наконец, третьи впадали в отчаяние, удалялись от церкви и скрывались, "с плодом, полученным от сношений с сынами гнозиса", прибавляет насмешливо Ириней.
Опустошения, произведенные в душах этим мрачным соблазнителем, были ужасны. Говорили о волшебных напиткаи, ядах. Кающиеся признавались, что он совершенно истощил их, что они любили его любовью сверхчеловеческой, роковой. Рассказывали в особенности о гнусном поступке Маркоса с одним азиатским диаконом. У диакона была жена редкой, красоты. Она поддалась этому опасному гостю и одновременно потеряла чистоту веры и честь своего тела. С тех пор Маркос всюду таскал ее за собой, к великому соблазну церквей. Добрые братья жалели ее и с грустью с ней разговаривали, чтобы возвратить ее в лоно, что им и удалось, хотя с трудом. Она возвратилась к вере, призналась в своих грехах и несчастьях и провела остаток жизни в постоянной исповеди и покаянии, рассказывая, по смирению, все, что она претерпела от колдуна.
Всего хуже было то, что Маркос подготавливал учеников, таких же страшных соблазнителей женщин, как и он сам, которые присваивали себе звание "совершенных", приписывая себе высшую науку, утверждая, что "они одни испили полноту гнозиса невыразимой Добродетели", и что эта наука возносила их над всякой другой властью, так что они могли свободно делать все, что хотели. Утверждали, что способ их посвящения был очень неприличен. Устраивалось помещение в виде спального покоя; затем с обрядами сомнительного мистицизма и заклинаниями совершались как бы духовные бракосочетания, по образу высших сизигий. При помощи своих обрядов и некоторых заклинаний, обращенных к Софии, маркозианцы воображали даже, что они получают род невидимости, которая скрывает их во время пребывания в брачных часовнях от взоров Верховного судьи. Как все гностики, они в избытке употребляли помазания маслом и бальзамом, пользуясь ими для совершения всякого рода таинств, аполитроз или искуплений, заменяющих даже крещение. Их елеопомазание умирающих было трогательно и одно осталось в употреблении.
Пофин и Ириней энергически сопротивлялись этим порочным руководителям. В этой борьбе, Ириней почерпнул мысль своего большого сочинения "против ересей", обширного арсенала доводов против всех разновидностей гностицизма. Его прямое и уравновешенное суждение, философское основание, которое он присвоивал христианству, его ясные и чисто деистские понятия об отшониениях между Богом и человеком и даже самая его умственная ограниченность предохраняли его от заблуждений, порождаемых неудержным умозрением. Гибель его друзей Флорина и Власта служила ему примером. Он видел спасение единственно в средней лииии, прсдставляемой вселенской церковью. Авторитет этой церкви, ее кафоличность казались ему единственным критерием истины.
Гностицизм, действительно, исчез из Галлии, частью вследствие сильной ненависти, которую он внушил правоверным, частью путем медленного преобразования, которое из всех заносчивых его теорий сохранило лишь безобидный мистицизм. Мрамор III века, найденный в Отене, сохранил нам маленькое стихотворение, представляющее, как восьмая книга предсказаний Сивиллы, акростих ixers. Благочестивым валентинианцам и правоверным мог одинаково нравиться особенный стиль этого странного произведения:
"О божествениое племя небесного iхеrs, прими с благоговейным сердцем бессмертную жизнь среди смертных; обнови свою душу, возлюбленный, в божественных водах вечными струями Софии, одаряющей сокровищами. Прими пищу, сладкую, как мед Спасителя святых: вкушай по голоду, пей по жажде; ты держишь ixers в ладоням рук твоих".
Монтанизм, также как и гностицизм, посетил долину Роны и имел там большой успех. Даже при жизни Монтана, Присциллы и Максимиллы в Лионе с восхищением говорили об их пророчеотвах и сверхъестественных качествах. Имея корень в мире очень близком к монтанизму, лионская церковь не могла остаться равнодушна к движению, которое увлекло Фригию и смущало всю Малую Азию. Страшные предвещания новых пророков, благочестивые подвиги пепусских святых, их блестящие духовные проявления, этот возврат чудес первых апостольских дней это множество известий, которые одно за другим приходили из Азии и повергали в изумление весь христианский мир, не могли не взволновать их чрезвычайно. В этих аскетах они вновь видели как бы самих себя. Разве их Веттий Епагат своими лишениями не напоминал знаменитейших назиров. Поэтому большинство находило вполне естественным, что источник Божиих даров еще не иссяк. Несколько выдающихся членов лионской церкви были родом из Фригии. Некий Александр, по профессии врач, живший в Галлии уже несколько лет, был родом оттуда же. Этот Александр, который всех удивлял своей любовью к Богу и смелостью своей проповеди, казался одаренным всеми апостольскими духовными дарами.
Таким образом, издали, лионцы нам кажутся принадлежащими во многих отношениях к пиетистскому малоазийскому кругу. Они стремятся к мученичеству, видят видения, получают духовные дары, наслаждаются беседами с Святым Духом или Параклетом, постигают церковь как девственницу. Горячая вера в наступление царствия Божия постоянное помышление об Антихристе и о конце мира были, так сказать, общей почвой, из которой эти пламенные восторженности черпали свои жизненные соки. Но трогательное послушание, в связи с редким практическим здравым смыслом, предостерегало большинство лионских верующих против злого духа, который нередко скрывался под этими тщеславными странностями.
Действительно, иногда прибывали из Фригии странные существа, проявлявшие христианскую возбужденность, нисколько не управляемую разумом. Некто Алкивиад, прибывший оттуда в Лион, удивил церковь своими крайними лишениями. Он осуществлял все отречения пепусских святых, абсолютную бедность, чрезмерные воздержания. Он считал нечистым почти все созданное, и люди задавались вопросом, как он мог жить, отрицая очевиднейшие жизненные потребности. Благочестивые лионцы сначала считали все это похвальным, но абсолютность фриийица стала их беспокоить. Иногда Алкивиад казался им помешанным. Как Тациан и многие другие, он принципиально осуждал целый разряд созданий Божиих и соблазнял многих братьев тем, что возводил свою жизнь в правило. Соблазн усилился, когда, после ареста в числе прочих, он упорно продолжал свои воздержания. Потребовалось небесное откровение, чтобы возвратить ему рассудок, - как мы это скоро увидим.
Ириней, столь твердый по отношению к маркионизму и гностицизму, проявил гораздо менее решительности относительно монтанизма. Святость фригийских аскетов его трогала; но он слишком ясно понимал христианское богословие, чтобы не видеть опасности новых учений о пророчестве и Параклете. Он не называет монтанистов в числе еретиков, против которых он вооружился, хотя энергически порицает некоторые вредные притязавия, не называя, однако, их авторов, и осторожность, которую он при этом соблюдает, ясно показывает, что он не хочет постановить фригийских пиетистов на одну доску с схизматическими сектами. Человек порядка и иерархии прежде всего, он, по-видимому, кончил тем, что признал в них лжепророков; но он долго колебался, прежде чем пришел к этому строгому заключению. Все лионцы разделяли его затруднения. Чтобы из них выйти, они задумали посоветоваться с Элевтером, который незадолго перед тем наследовал Сотеру на римской кафедре. Римский епископ уже был тем авторитетом, к которому прибегали в затруднительных случаях, советником несогласных церквей, центром, где приходили к соглашению и дружбе.
|
