|
Никогда еще до тех пор задача осчастливления человечества не преследовалась с такой последовательности и настойчивостью. Идеал Платона осуществился: миром стали управлять философы. Все, что в великой душе Сенеки существовало в виде красивой фразы, становилось действительностью. Подвергавшаяся в течение двухсот лет насмешкам грубых римлян, греческая философия побеждает их силой терпения. Уже при Антонине были философы привилегированные, получавшие пенни, пользовавшиеся, до известной степени значением должностных лиц. Теперь, император буквально окружен ими. Бывшие его наставники сделались его министрами, государственными людьми. Он расточает им почести, воздвигает им статуи, помещает их изображения в ряду своих домашних богов и в годовщины их смерти приносит жертвы на их гробницах, которые содержит постоянно украшенные цветами. Консульство, составлявшее до тех пор принадлежность римской аристократии, заполонили риторы и философы. Ирод Аттик, Фронтон, Юний Рустик, Клавдий Север, Прокул в разное время становятся консулами или проконсулами. Питая особенно нежную привязанность к Рустику, Марк Аврелий дважды назначал его консулом и всегда целовал его ранее лобызания с префектом претория. Важные обязанности римского префекта в продолжение многих лет неизменно оставались в его руках.
Внезапное предпочтение, оказываемое императором разряду людей, в котором к наилучшему примешивалось и презренное, не могло не привести ко многим злоупотреблениям. Добрый Марк Аврелий приглашал известных философов отовсюду. В массе самомненных нищих, одетых в рваное рубище, которых привел в движение этот широкий зов, было не мало посредственностей, не мало и шарлатанов. Профессии, отмеченные видимыми признаками, всегда возбуждают сопоставления действительных качеств личности с теми, которые предполагались бы по платью. Этих выскочек обвиняли в жадности, скупости, обжорстве, наглости, мстительности. Слабости, прикрывавшиеся их манией, вызывали иногда улыбку. Нечесаные волосы, бороды почти были предметом насмешек. "Он получает за бороду десять тысяч сестерций; надо бы и козлам назначить жалованье". Их тщеславие часто оправдывало эти насмешки. Пример Перегрина, который сжег себя на костре в Олимпии в 166 году, показывает, до чего страсть к выставлению себя в трагической роли может довести самомненного глупца, алчущего людской молвы.
Их уверения, будто они ни в ком не нуждаются, резко опровергались. Когда Аполлоний Халкидский собрался в Риме с целой свитой, Демонакс будто бы сказал: "Вот едет Аполлоний с своими аргонавтами". Эти греки и сирийцы, бросившиеся на приступ Рима, действительно как бы спешили на завоевание нового золотого руна. Пенсии и льготы, им предоставленные, подали повод к заявлению, что они в тягость республике, и Марку Аврелию пришлось оправдываться по этому пункту. Жаловались в особенности на обиды, чинимые частным лицам. Дерзкие выходки, свойственным вообще циникам, с избытком оправдывали эти обвинения. Эти жалкие ругатели не имели ни стыда, ни уважения к чему-либо; и их было очень много.
Марк Аврелий не обольщался насчет недостатков своих друзей; но по высокой своей мудрости отличал учение от слабостей проповедников. Он знал, что мало было или вовсе не было философов, которые бы действительно осуществляли то, что советовали другим. Опыт убедил его, что они большей частью жадны, сварливы, тщеславны, дерзки, что они ищут только спора и проникнуты единственно духом гордыни, злорадства и зависти. Но он был слишком разумен, чтобы ждать от людей совершенства. Как Людовика Святого не смущало в вере беспутство клириков, так и Марк Аврелий остался верен философии, несмотря на все пороки философов. "Уважение к истинным философам, снисходительность, без порицания, к мнимым и умение не поддаться обману", вот что он видел у Антонина, и что сам принял за правило. Он ходил слушать Аполлония и Секста Херонейского в собственные их школы и не сердился на то, что над ним смялись. Подобно Антонину, он с кротостью выносил дерзкие выходки тщеславных и невоспитанных людей, которые наглели от почестей, быть может излишних, которые им воздавались. На улицах Александрии его видели без двора, без стражи, облеченным в плащ философа и живущим также, как и они. В Афинах он учредил кафедры для всех наук, со значительными окладами, и сумел придать тому, что может быть названо университетом этого города, еще боле блеска, чем при Адриане.
Вполне естественно было, что те, в ком еще сохранялась твердость, неподатливость и сила прежнего римского духа, отнеслись с неудовольствием к этому захвату высших должностей республики людьми без предков, без боевой отваги, принадлежащих большею частью к восточным расам, которых истые римляне презирали. В такое именно отношение к вопросу поставил себя, на свое несчастие, Авидий Кассий, человек вполне военный с умом государственным, просвещенный и очень расположенный к Марку Аврелию, но убежденный, что философия совершенно не то, что требуется для управления государством. Привыкнув называть императора "философствующей бабушкой", он постепенно допустил себя увлечься пагубнейших из всех замыслов-возмущением. Главный его упрек Марку Аврелию состоял в том, что он раздает высшие должности людям, не представляющим никаких ручательств пригодности, ни по имуществу, ни по своему прошлому, ни даже по воспитанию, каковы были Сассей и Помпеян. Добрый император действительно дошел в своей наивности до того, что задумал женить Помпеяна на своей дочери Люцилл, вдове Люция Вера, требуя, чтобы она полюбила Помпеяна, как добродетельнейшого человека в империи. Эта несчастная мысль была одною из главных причин, отравивших его частную жизнь; потому что Фаустина поддержала сопротивление своей дочери, и это было одним из побуждений, толкнувших ее в оппозицию против мужа.
Если бы, при своей доброте, Марк Аврелий не обладал в равной степени практическим здравым смыслом, то его склонность к разряду лиц, не всегда соответствовавших достоинству их профессии, конечно, вовлекла бы его в ошибки. Как были смешные стороны у религии, так были они, у философии. Эти толпившиеся на площадях люди, вооруженные дубинами, выставлявшие на показ свои длинные бороды, котомки и изношенные плащи, эти сапожники, ремесленники, бросавшие лавочку для праздной жизни нищенствующего циника, возбуждали в порядочных людях такое же отвращение, какое впоследствии воспитанная буржуазия чувствовала к бродячим капуцинам. Но вообще, несмотря на несколько преувеличенное уважение, которое он питал a priori к костюму философов, Марк Аврелий обладал в оценке людей очень верным тактом. Весь кружок людей, приближенных к власти, представлял из себя нечто весьма почтенное. Император считал их не столько наставниками или друзьями, сколько братьями, разделявшими с ним управление государством. Осуществилась мечта Сенеки, и философы стали властью в государстве, известным конституционным учреждением, тайным советом, имевшим огромное влияние на ход общественных дел.
Это любопытное явление, однажды только виденное в истории, зависело, конечно, от характера императора, но обусловливалось также строем империи и представлением римлян о государстве, представлением чисто рационалистическим, без всякой примеси теократической идеи. Закон был выражением разума; значит, рано или поздно разумнейшие люди должны были достигнуть власти. В вопросах совести философам предоставлена была роль почти легальная. Греческая философия уже целые века воспитывала высшее римское общество. Почти все наставники были греки. Преподавание все шло на греческом языке. Блистательнейшая победа Греции была одержана ее педагогами и профессорами. Философия более и более принимала характер религии; у нее были свои проповедники, миссионеры, духовники, казуисты. Сильные мира содержали при своей особе домашнего философа, который был в то же время их ближайшим другом, наставником, стражем их души. Отсюда возникла профессия, не лишенная известных шипов, для которой прежде всего требовалась почтенная внешность, красивая борода и искусство носить плащ ("с достоинством"). Рубеллий Плавт имел при себе "двух профессоров мудрости", Керана и Музония, грека и этруска, для того, чтобы они помогли ему встретить смерть мужественно. Перед смертью принято было приглашать мудреца, как у нас приглашают священника, чтобы придать последнему вздоху характер нравственный и религиозный. Кан Юлий идет на казнь в сопровождении "своего философа". Тразей умирает, напутствуемый циником Димитрием.
Долг философа заключался прежде всего в том, чтобы просвещать, поддерживать и направлять людей. В больших печалях приглашали философа, чтобы он утешил, и нередко случалось, что философ, как и священник, призванный в последнюю минуту, жаловался, что пригласили лишь в печальные, слишком поздние часы. "Лекарства покупают только при серьезной болезни, и философией пренебрегают, пока не наступить чрезмерное горе. Человек богатый, здоровый, у которого жена и дети здоровы, знать не хочет философии; но если он разорится, или захворает, или смерть поразить его жену, сына или брата, о! тогда он пригласить философа, позовет его, чтобы тот его утешил, научил его, как перенести столько несчастий".
Философы, так же как впоследствии иезуиты, всего боле старались расположить к добру совесть правителей. "В государе честность и мудрость тысяч других"; улучшив его, философ делает больше, чем если бы обратил к мудрости сотни отдельных людей. Ареус был при Августе наставником, духовником, которому император открывал все свои мысли и самые тайные побуждения. Когда Ливия потеряла своего сына Друза, Ареус явился ее утешителем. Временами такую же роль при Нероне играл Сенека. Философ, с которым, при жизни Эпиктета, некоторые грубые личности в Италии еще обращались вежливо, становится спутником (comes) государя, его приближеннейшим другом, которого он принимает во всякое время. Совершенно как духовник, с определенными обязанностями и окладом. Иоанн Златоуст пишет для Траяна его речь об обязанностях государя. Адриана мы видим окруженным софистами.
Для публики, также как и для правителей, заведено было правильное преподавание философии. В значительных городах были официальные, эклектические курсы, лекции, собеседования. Все прежние названия школ еще существовали: были платонианцы, пифагорейцы, циники, эпикурейцы, перипатетики, которые все получали одинаковое вознаграждение, с единственным условием доказать, что их преподавание действительно согласуется с учением Платона, Пифагора, Диогена, Эпикура, Аристотеля. Злые языки уверяли, будто некоторые профессора одновременно читали разные курсы и получали плату за исполнение различных ролей. В Афинах появился один софист, утверждавший, что он изучил все философские системы. "Если Аристотель пригласит меня в лицей, я последую за ним; за Платоном вступаю в академии; потребует Зенон - и я гость портика, по слову Пифагора - умолкну. Предположи, сказал ему Демонакс, что тебя зовет Пифагор".
Мы слишком забываем, что во II веке существовала настоящая языческая проповедь, параллельная проповеди христианства, и согласная с ней но многом. В цирках, театрах, собраниях, софисты нередко выступали как посланцы неба, во имя вечных истин. Иоанн Златоуст уже дал образец этих проповедей, в которых политеизм очень смягчен философией и которые напоминают поучения отцов церкви Циник Теаген привлекал в Риме толпу на курс, который он читал в гимназии Траяна. В проповедях Максима Тирского мы видим теорию по существу монотеистическую, где определенные образы сохраняются лишь как символы, необходимые для человеческой слабости, без которых могут, обходиться одни только мудрые. По учению этого мыслителя, иногда красноречивого, все культы лишь немощное, стремление к единственному идеалу. Их различия не существенны и не могут смущать истинно верующего.
Таким образом, осуществилось настоящее историческое чудо, которое можно назвать владычеством философов. Теперь уместно обратиться к вопросу, чему этот порядок вещей благоприятствовал, и что он принизил.-Он чрезвычайно способствовал общественному и нравственному прогрессу; человечность, смягчение нравов подвинулись удивительно; представление о государстве, управляемом мудростью, доброжелательством и разумом, положено незыблемое начало. Напротив, военная сила, искусство и литература подверглись известному упадку. Философы и литераторы были далеко не одним и тем же. Философы относились презрительно к бессодержательности литераторов и их страсти к рукоплесканиям. Литераторы смялись над варварским слогом, манерами, бородами и плащами философов. Марк Аврелий, после некоторого колебания, решительно высказался в пользу философов. Он пренебрег латынью, перестал поощрять хороший латинский слог и перешел на греческий язык, бывший языком его любимых писателей.
Полный упадок латинской литературы с этих пор был решен. Запад быстро идет под гору, а Восток день ото дня блистает ярче. Константин уже чувствуется. Пластические искусства, столь любимые Адрианом, должны были казаться Марку Аврелию почти ненужными. То, что сохранилось от его триумфальной арки, довольно слабо; все, даже варвары, там добродетельны, и у лошадей во взгляде нежность и филантропия. Колонна Антонина интересна, но без, изящества в исполнении, гораздо ниже храма Антонина и Фаустины, построенного в предшествовавшее царствование. Конная статуя в Капитолии нравится как правдивое изображение добрейшего императора; но художник не имеет права до такой степени отказываться от всякой молодцеватости. Чувствуется, что совершенное крушение начертательных искусств, долженствующее совершиться в ближайшие пятьдесят лет, имеет глубокие причины. Христианство и философия одинаково об этом старались. Мир становился слишком безучастен к форме и красоте. Он искал лишь того, что улучшает участь слабых и укрощает сильных.
Господствующая философия была нравственна в высшей степени, но мало научна; она не поощряла исследования. В подобной философии не было ничего абсолютно несовместимого с культами столь мало догматическими, как тогдашние. Философы часто облекались в греческие должности в тех городах, где жили. Таким образом, стоицизм, столь много сделавший для улучшения душ, оказался немощным в борьбе с суеверием; он возвысил сердца, но не умы. Число истинных ученых было ничтожно. Сам Галиен не может быть назван умом положительным; он допускает врачебные сновидения и другие суеверия своего времени. Наперекор законам, самые вредные колдуны имели успех. Восток с сонмом чудовищных представлений выступал из берегов. В провинции все исступления ума находили приверженцев.
Беотия имела своего полубога, некоего Сострата, исполина-идиота, жившего дикарем, в котором все видели воскресшего Геркулеса. Его считали добрым гением края и отовсюду стекались для получения от него совета.
Но вот дело боле невероятное! нелепая религия Александра Абонотического, зарождение которой мы видали в подонках пафлагонийской темноты, нашла последователей в самых высоких кругах римского общества, среди приближенных Марка Аврелия. Севериан, легат Каппадокийский, дался в обман. Обманщика пожелали увидать в Риме. Бывший консул, Публий Муммий Сизенна Рутилиаи выступил его апостолом и в шестидесятилетнем возрасте счел для себя честью жениться на дочери, которую этот темный проходимец прижил будто бы от луны. В Риме Александр установил таинства, продолжавшиеся три дня: в первый день праздновали рождение Аполлона и Эскулапа; во второй день-явление Гликона; в третий-рождение Александра; все это с торжественными шествиями и танцами при свете факелов. Тут происходили возмутительно безнравственные сцены. Во время чумы 166 года, суеверная толпа приписывала предохранительную силу талисманным формулам Александра, высеченным над дверьми домов. Во время великой Паннонской войны (169-171), змея Александра опять заговорила, и по его приказу бросили в Дунай двух живых львов, с совершением торжественных жертвоприношений. Марк Аврелий лично председательствовал при церемонии в облачении первосвященника, окруженный лицами, облаченными в длинный одежды. Львов на том берегу убили палками, а римляне, были разбиты. Эти неудачи все-таки не погубили плута. При помощи Рутилиана, он сумел избегнуть попыток к его задержанию, сделанных защитниками общественного здравого смысла. Смерть застигла его в полноте славы. Около 178 года, его статуи были предметом общественного поклонения, особенно в Париуме, где его гробница украшала городскую площадь. Никомедия чеканила монету с изображением Гликона; Пергам также воздавал ему почести. Надписи, найденные в Дакии и в верхней Мизии, свидетельствуют, что поклонение Гликону имело многочисленных последователей в обширном районе и что Александр был к нему приобщен, как бог.
Это нелепое вероучение получило даже дальнейшее развитие. Змию дали самку, драцену и связали Гликона с агафодемоном Хнубисом и мистическим Яо. Никомедия сохраняет на своих монетах змею с человеческой головой до 240 года. В 252 году поклонение Гликону все еще процветает в Ионополе. Имя, которым лжеучитель заменил прежнее название города Абонотика, оказалось более прочным, чем тысячи более основательных цареименований. Оно сохранилось до наших дней в турецком по внешности имени Инеболи.
После странного своего самоубийства в Олимпии, Перегрин стал также предметом культа в Париуме, и ему были воздвигнуты статуи. Он предвещал, и его предстательством больные получали исцеление.
Таким образом, умственный прогресс нисколько не соответствовал общественному. Приверженность к государственной религии только поддерживала суеверие и препятствовала установлению разумного народного просвещения. Но император в этом не был виновен. Он делал, что мог. Его целью было улучшение людей; а на это требовались века. Христианство имело эти века перед собою; у империи их уже не было.
"Мировая причина, - говорил мудрый император, - есть поток всеувлекающий. Какими жалкими политиками являются людишки, которые берутся устраивать дела по правилам философии! Это дети, которым еще надо утирать носы платками. Чего хочешь ты, человек? Делай то, чего требует природа, иди вперед если можешь, и не заботься о том, следят ли за твоей работой. Не надейся, что когда-либо осуществится республика Платона; довольствуйся тем, что немного улучшил дела, и не считай этот успех неважным. Как, в самом деле, изменять внутреннее расположение людей? А без перемены в их мыслях, что можешь ты получить, как не рабов подъяремных, показывающих лицемерные убеждения. Итак, ступай и рассказывай про Александра, Филиппа, Димитрия Фалерского. Они были трагическими актерами, но меня никто не приговаривал к подражанию им. Задача философии дело простое и скромное: и потому не навязывай мне притязательного высокомерия.
|
