|
Антонин умер 7 марта 161 года в своем Лориумском дворце, со всем спокойствием высшей мудрости. Почувствовав приближение смерти, он привел в порядок семейные дела как простой частный человек, и приказал перенести в комнату своего приемного сына золотую статую Фортуны, которая всегда должна была находиться в покоях императора. Дежурному трибуну он дал пароль Equanimatas; потом, повернувшись, он как бы заснул. Все государственные сословия соперничали в отдании почестей его памяти. В честь его были установлены богослужения, игры, духовные общины. Его благочестие, милосердие, святость стали предметом единодушных восхвалений. Было отмечено, что во все продолжение своего царствования он не пролил ни одной капли римской крови и ни одной капли крови иноземной! Его сравнивали с Нумой по благочестию, по строгому соблюдению обрядов, а также по благоденствию и безопасности, которые он умел давать империи.
Во славе наилучшего из государей Антонин не имел бы соперника, если бы не назначил своим преемником человека равного ему по доброте и скромности, но сверх того одаренного блеском, талантом, прелестью, которые дают образу жизнь в памяти человечества. Простой, приветливый, одушевленный кроткой веселостью, Антонин был философом, не упоминая об этом, почти этого не сознавая. Марк Аврелий, при изумительнейшей естественности и чистосердечии, был философом рассудочным. В некоторых отношениях Антонин стоял выше. Его доброта не вовлекала его в ошибки; его не мучил внутренний недуг, неустанно точивший сердце приемного сына. Этот странный недуг, это тревожное изучение самого себя, этот дух болезненной добросовестности, это лихорадочное стремление к совершенству обличают натуру мене сильную, чем тонкую. Наиболее прекрасный мысли не излагаются письменно; но прибавим, что мы бы не знали Антонина, если бы Марк Аврелий нам не передал чудного портрета своего приемного отца, в котором, по чувству смирения, он постарался изобразить человека еще лучшего, нежели он сам. Антонина можно уподобить Христу, который бы не имел Евангелия; Марк Аврелий как бы Христос, который сам написал свое.
К чести государей относится, что мы в их рядах находим два образца безупречнейшей добродетели, и что возвышенные примеры терпения и самоотречения представляются нам средой, которую люди склонны считать подверженной всем соблазнам наслаждения и тщеславия. Престол иногда помогает добродетели, и нет сомнения, что Марк Аврелий стал тем, чем он был, только потому, что обладал верховною властью. Есть способности, которые приводятся в действие только в этом исключительном положении, и такие стороны действительности, с которыми оно лучше знакомит. Для личной славы оно неблагоприятно, потому что государь, слуга всех, не может дать простора, свободному развитие своей самобытности; но, при замещении лицом с душою возвышенной, оно очень способствует развитие особого рода дарований, свойственных моралисту. Государь, действительно достойный этого звания, наблюдает человечество с высоты и с большой полнотой. Его точка зрения почти совпадает с воззрениями историка-философа; и эти общие взгляды на наше бедное племя приводят к чувству кроткому, слагающемуся из покорности судьбе, сострадания и надежды. Безучастие артиста не может быть уделом государя. Искусству прежде всего необходима свобода; а государь, связанный предрассудками средних слоев общества, менее всех людей пользуется свободой. Он не властен в своих мнениях, едва ли даже властен в наклонностях. Венчанный Гёте не мог бы проявлять того царственного презрения к буржуазным понятиям, ни высокого равнодушия к практическим результатам, которые составляют отличительнейшую черту личности артиста. Но душу хорошего государя можно себе представить, как душу Гете смягченного, обратившегося к добру, постигшего, что есть нечто более высокое, чем искусство, научившегося уважать людей в силу постоянного благородства своих мыслей и чувства собственной доброты.
Таковы были во главе величайшей империи, когда-либо существовавшей, эти два превосходные государя, Антонин благочести-вый и Марк Аврелий. История представляет нам только один подобный, пример преемственной мудрости на троне в лиц трех великих монгольских императоров: Бабера, Хумайуна и Акбара, из которых последний представляет такие поразительные черты сходства с Марком Аврелием. Спасительный принцип усыновления сделал императорский двор, во II веке истинным рассадником добродетели. Установив этот принцип, благородный и умный Нерва обеспечил счастье человеческого рода почти на сто лет и дал миру прекраснейший век общественного роста, о каком сохранилась память.
В первой книге своих "Дум", Марк Аврелий сам начертал нам картину той чудной среды, где как бы в небесном сиянии движутся благородные и чистые образы его отца, матери, деда, наставников. Благодаря ему, мы имеем возможность понять, сколько в старинных римских фамилиях, которые видели царствование дурных императоров, сохранялось еще честности, достоинства, прямоты, гражданского и, смею сказать, республиканского духа. Там чтили память Катона, Брута, Тразея и великих стоиков, душа которых не преклонилась перед тиранией. Царствование Домициана там ненавидели. Мудрецы, перенесшие его без унижения, почитались героями. Воцарение Антонинов было лишь призванием к власти того общества, чье праведное негодование нам изобразил Тацит, общество мудрых, сплотившегося путем союза всех, кого возмущал деспотизм первых цезарей.
Ни суетная роскошь восточных царств, основанных на низости и глупости людей, ни педантическая гордыня средневековых владычеств, воздвигнутых на преувеличенном уважении к наследственности и наивной вере германских племен в права крови, не могут дать нам понятая о чисто республиканском владычестве Нервы, Траяна, Адриана, Антонина и Марка Аврелия. Никакого сходства с государем наследственным или Божьего милостью, ни с военачальником; это была как бы высокая гражданская должность, без чего-либо похожего на двор и без всяких признаков, которые бы лишали императора значения частного лица. Марк Аврелий в особенности не был ни в какой степени государем в прямом смысле этого слова. Он владел состоянием громадным, но вполне родовым; его отвращение к "Цезарям", которых он считал своего рода Сарданапалами, роскошными, развратными и жестокими, выражается беспрестанно. В жизненном обиходе он был вежлив до крайности; сенату он возвратил все его прежнее значение; когда он был в Риме, он никогда не пропускал ни одного заседания, и не покидал своего места, пока консул не произносил формулы: Nihil vos moramur, Paters conseripti.
Верховная власть, принадлежащая, таким образом, нескольким избранным людям, которые завещали ее друг другу или делили ее между собою, смотря по требованиям времени, утратила часть той заманчивости, которая делает ее столь опасной. Престола стали достигать без домогательства, но и не в силу рождения или какого-либо отвлеченного права, и достигали его уже разочарованными, наскучив людьми, подготовленными задолго. Императорство стало бременем, которое возлагали на себя в свое время, не помышляя об упреждении этого часа. Марк Аврелий был к нему предназначен столь рано, что мысль о царствовании у него вовсе не имела начала и ни минуты не пленяла его ума. Восьми лет, когда он уже был proesul салийских жрецов, Адриан заметил этого кроткого, печального ребенка и полюбил его за его добрый нрав, послушание, неспособность солгать. С восемнадцати лет, императорство было за ним обеспечено. Он терпеливо ждал его двадцать два года. В тот вечер, когда Антонин, чувствуя, что умирает, приказал перенести в комнату своего преемника статую Фортуны, он не ощутил ни удивления, ни радости. Он давно был разочарован во всех радостях, никогда их не изведав и постигнув глубиною своего философского мышления их абсолютную тщету.
Его молодость протекла спокойно и приятно среди удовольствий сельской жизни, упражнений в латинской риторике, по несколько поверхностной манере его учителя Фронтона, и философских размышлений. Греческая педагогия достигла тогда высшего совершенства, и, как бывает в вещах такого рода, совершенство приближалось к упадку. Ученые и философы делили между собою общественное мнение и горячо враждовали одни с другими. Риторы искали только искусственного украшения речи; философы почти советовали сухость и небрежность изложения. Несмотря на свое расположение к Фронтону и горячие его убеждения, Марк Аврелий вскоре стал последователем философии. Юный Рустик стал любимым его учителем и совершенно привлек его к строгой дисциплине, которую он противопоставлял показной манере риторов. Рустик навсегда остался доверенным лицом и ближайшим советником своего августейшего ученика, который признавал, что ему обязан своей любовью к простоте слога, к достоинству и серьезности в обращении, не говоря уже о благодеянии еще более важном: "Я ему обязан знакомством с "Беседами" Эпиктета, которыми он ссудил меня из собственной библиотеки". Перипатетик Клавдий Север воздействовал в том же направлении и окончательно привлек молодого Марка к философии. Марк обыкновенно называл его своим братом и, по-видимому, был глубоко к нему привязан.
Философия была тогда своего рода религиозным исповеданием, требовавшим умерщвления плоти и соблюдения почти монастырских правил. С двенадцатилетнего возраста, Марк облекся в философскую мантию, приучился спать на твердом и исполнять все суровые требования аскетизма стоиков. Только уступая настояниям матери, он согласился прикрыть свою койку звериными шкурами. Не раз его здоровье страдало от этого избытка суровости. Это, однако, ему не мешало председательствовать на празднествах и нести обязанности предводителя юношества с тем приветливым видом, который у него был последствием высшего самоотречения.
Его день был распределен, как у монаха. Несмотря на слабость здоровья, он мог, благодаря воздержности и чистоте нравов, вести жизнь труда и лишений. Он не был одарен тем, что зовут остроумием и очень мало имел страстей. Остроумие очень редко бывает чуждо известного лукавства; оно приучает смотреть на вещи с таких сторон, в которых нет ни совершенной доброты, ни гениальности. Марк постигал в совершенстве только один долг. Он не получил при рождении поцелуя феи и был лишен дара, по своему очень философского, т. е. искусства уступать природе, лишен был веселости, которая нас учить, что не все еще заключается в abstine et sustine, и что должно также иметь возможность подвести итог жизни словами "улыбка и наслаждение".
Во всех искусствах он имел учителями лучших профессоров: Клавдия Севера, который ему преподал учение перипатетиков; Аполлония Халкидского, которого Антонин вызвал с Востока специально, чтобы ему вверить своего приемного сына, и который, по-видимому, был превосходным наставником; Секста Херонейского, племянника Плутарха, совершенного стоика; Диогнета, который научил его любить аскетизм; Клавдия Максима, с всегда готовыми прекраснейшими изучениями; Александра Котайского, обучившего его греческому языку; Ирода Аттика, который ознакомил его с образцами ораторского искусства в древних Афинах. По внешности, он походил на своих наставников: одежда простая и скромная, борода не холеная, тело истощенное и исхудалое, глаза, утомленные работой. Он учился всему, даже живописи. С греческим языком он вполне освоился и думал на этом языке, когда размышлял о философских вопросах, но его серьезный ум видел пустоту словесных упражнений, в которых запутывалось греческое воспитание. Его слог, по-гречески, хотя и правильный, несколько искусственен и отзывается писанием на тему. Вопросы морали были для него последним словом бытия, и он постоянно изучал их.
Каким образом этим педагогам, почтенным, конечно, но несколько рисующимся, удалось воспитать такого человека? - вот вопрос, который задаешь себе с некоторым недоумением. По обычным примерам, воспитание, до такой степени перегретое, должно бы было привести к полной неудаче. Но дело в том, что над всеми этими учителями, созванными со всех концов света, у Марка был единственный учитель, которого он чтил превыше всего. Это был Антонин. Нравственная ценность человека пропорциональна его способности восхищаться, и Марк Аврелий стал тем, кем он был, потому что видел близко от себя и с любовью постиг и оценил прекраснейший образец совершеннейшей жизни.
"Бойся оцезариться, полинять; это бывает. Оставайся простым, добрым, чистым, степенным врагом роскоши, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, человечным, твердым в исполнении долга. Всемирно старайся сохранить себя таким, каким стремилась тебя сделать философия: почитай богов; пекись о сохранении людей. Жизнь коротка; единственный плод земной жизни в поддержании души в святом настроении, в совершении поступков, полезных для общества. Поступай всегда, как ученик Антонина; помни его настойчивость в исполнении предписаний разума, ровность настроения во всех обстоятельствах, его святость, ясность его лица, его чрезвычайную кротость, его презрите к пустой славе, его старание вникнуть в смысл вещей; как он никогда ничего не пропускал, не рассмотрев, не поняв хорошенько; как выносил без возражения несправедливые упреки; как ничего не делал торопливо; как не слушал доносчиков; как тщательно изучал характеры и действия; не злоречивый, не мелочный, не подозрительный, не софист; довольствовавшийся столь малым в жилье, постели, одежде, питье, услугах; трудолюбивый, терпеливый, воздержный до того, что мог до вечера заниматься одним делом, не отрываясь для своих надобностей, помимо обычного часа. А его дружелюбие всегда постоянное, ровное, а доброта при противоречиях, а радость при получении совета лучшего, чем его собственное мнение, а благочестие без суеверия!.. Вдумывайся в это, чтобы твой последний час застал тебя, как его, в сознании сделанного добра".
Последствием этой строгой философии могла бы быть холодность и жестокость. Но именно тут проявляется во всем блеск редкая природная доброта Марка Аврелия. Он строг только к себе. Плодом такого напряжения души является безграничное доброжелательство. Всю жизнь он старался воздавать добром за зло. Испытав на себе, печальный пример человеческой испорченности, он вечером записывает только следующее: "Если можешь, исправь их; в противном случае помни, что именно для проявления по отношению к ним тебе дано доброжелательство. Сами боги доброжелательны к этим существам; они им помогают (столь велика их благость!) приобретать здоровье, богатство и славу. И тебе дано поступать, как боги". В другой раз очень злы, должно быть, были люди, потому что он вот что запи-сывает: "Таков установленный порядок вещей: люди этого рода необходимо должны поступать так. Желать другого, значило бы желать, чтобы фиговое дерево не производило фиг. Помни, одним словом, вот что: через очень короткое время оба, и ты и он, умрете; вскоре затем и имена ваши забудутся". Беспрестанно повторяется эта мысль о всепрощении. Изредка только к этой чарующей доброте присоединяется незаметная улыбка. "Лучший способ отомстить недобрым состоит в том, чтобы им не уподобляться". Также редко чувствуется и легкий оттенок гордости: "Царственное дело слышать злоречие, когда делаешь добро". Случается ему и упрекать себя: "Ты забыл, - говорит он, -какое святое родство связывает каждого человека с человеческим родом; родство не крови и рождения, а участия в том же разуме. Ты забыл, что разумная душа всякого есть божество, выделение верховного существа".
В ежедневных сношениях он был, вероятно, прелестен, хотя немного наивен, какими и бывают обыкновенно люди очень добрые. Его смирение было интересно, без лицемерия, притворства и внутренней лжи. Одно из правил превосходного императора заключалось в том, что злые несчастны, и что люди бывают злы только против воли и по неведению; он сожалел о тех, которые на него не походили, но не считал себя в праве навя-зывать им себя в пример.
Он хорошо видел человеческую низость, но не признавался в этом самому себе. Такое добровольное ослепление является недостатком избранных сердец. Свет не таков, как бы им хотелось, и потому они сами себя обманывают, чтобы видеть его иным, чем он есть. Отсюда известная преднамеренность в их суждениях. У Марка Аврелия эта преднамеренность, нас иногда раздражает. Он уверяет, что все его наставники, без исключения, были люди выдающееся; а в числе их были и довольно посредственные. Выходить, что все его окружающее были добродетельны, до такой степени, что возникал вопрос, не был ли брат, которого он так расхвалил в своем благодарственном обращении к богам, его приемным братом, развратным Люцием Вером. Не подлежит сомнению, что добрый император был способен сильно обольщаться в присваивании другим собственных своих добродетелей.
Никто здравомыслящий не станет в нем отрицать высокой души. Был ли и ум его высок? Да, потому что он постигал долг и совесть до беспредельной глубины. У него не достало решительности лишь по одному вопросу. Он не посмел абсолютно отвергнуть сверхъестественное. Мы, конечно, разделяем его страх перед атеизмом; мы совершенно понимаем, что он хочет сказать, говоря о своем ужасе перед миром без Бога и без провидения; но нам менее понятно, что он серьезно говорит о вмешательстве богов в человеческие дела путем проявления их личной воли. Недостаточность его научной подготовки одна объясняет такую непоследовательность. Для ограждения себя от общераспространенных заблуждений, он не имел ни легкомыслия Адриана, ни остроумия Лукиана. Но должно сказать, что в нем эти заблуждения не имели значения. Сверхъестественное не было основанием его благочестия. Его религия ограничивалась известными медицинскими суевериями и патриотическим снисхождением к старинным обычаям. Елевзинские откровения не заняли, по-видимому, значительного места в его нравственной жизни. Его добродетель, тат же как и наша, имела основание в разуме, в природе. Св. Людовик был очень добродетельный человек и, по понятиям своего времени, очень хороший государь, потому что он был христианин; Марк Аврелий был благочестивейший из людей не потому, что он был язычник, а потому, что он был совершеннейшим человеком. Он был прославлением человеческой природы, а не какой-либо определенной религии. Какие бы ни предстояли в будущем религиозные и философские перевороты, его величие ни мало не пострадает, потому что оно всецело основано на том, что никогда не погибнет - на превосходстве сердца.
"Жить с богами!.. Тот живет с ними, кто всегда открывает им душу, довольную предназначенной ему участью и послушную гению, отделенному Юпитером, как частицу самого себя, чтобы управлять и руководить нами. Этот гений есть познавательная способность и разум каждого.
Или мир только хаос, последовательное сцепление и разложение; или он единство, порядок, провидение. В первом случае, как желать оставаться в такой клоаке?.. Разложение не затруднится меня настигнуть. Во втором случае, я поклоняюсь, отдыхаю, верю тому, кто управляет".
|
