|
Недостатки Евангелия Марка и значительные пробелы в нем день ото дня становились чувствительнее. Те, кто знали прекрасные речи Иисуса в том виде, как они передавались сиро-халдейскими писаниями, сожалели, что предание, написанное согласно Петру, так сухо. Не только лучшие проповеди были урезаны, то там отсутствовали многие места в жизни Иисуса, считавшиеся существенно-важными. Петр, верный старым идеям первых годов христианства, придавал мало значения генеалогии и рассказам о рождестве Иисуса. А, между тем, именно в этом-то направлении работало христианское воображение. Создалась целая масса новых рассказов, и чувствовалась потребность в новом полном Евангелии, в котором к имевшемуся у Марка было бы прибавлено все, что знали или думали, что знали, лучшие хранители преданий на Востоке.
Наше Евангелие от Матфея создалось так: автор взял за основание своей работы Евангелие Марка. Он следует ему в плане, порядке, характерных выражениях настолько, что не может быть сомнения в том, что он имел перед глазами или в памяти произведение своего предшественника. Буквальные совпадения до мельчайших подробностей целых страниц иногда наводят на мысль, что автор обладал манускриптом Марка. С другой стороны, перемена слов, многочисленные перемещения, некоторые ощущения, причину которых невозможно объяснить, дают повод думать, что автор работал по памяти. Но это не имеет большого значения. Важно указание так называемого текста от Матфея на предварительное существование текста Марка, которого первый является только дополнением. Он его пополнил двумя способами: во-первых, включил длинные речи, придававшие цену еврейским Евангелиям, во-вторых, вставил более современные ему предания, плод постепенного развития легенды, которым христианство придавало уже огромную ценность. Вторая редакция Евангелия вместе с тем обладает большим единством стиля; одна и та же рука чувствуется во всех разнообразных отрывках, вошедших в текст. Это единство даст повод думать, что места, не входившие в текст Марка, автор брал прямо с еврейского. Если бы он пользовался переводом, то замечалось бы различие стиля между основной частью и вставленными местами. К тому же, требования того времени скорее направлялись в сторону переделки, а не перевода в настоящем смысле. Библейские цитаты псевдо-Матфея дают повод думать, что он одновременно пользовался еврейским текстом (или одним из арамейских толкований) и переложением Семидесяти Толковников. Некоторая часть его толкований имеет смысл только на еврейском. Автор вставлял большие речи Иисуса своеобразным образом. Брал ли он их из собрания изречений, когда-либо существовавших в преданиях, брал ли он их вполне готовыми из еврейского Евангелия, он помещал их в виде больших вставок в рассказ Марка, для чего и раздвигал в нужных местах этот рассказ. Главная из речей, "Нагорная проповедь", очевидно, составлена из разных отрывков, не имеющих между собой никакой связи и соединенных искусственно. Глава XXIII содержит в себе все сохраненные преданием упреки Иисуса, высказанные им фарисеям при разных обстоятельствах. Семь притч главы XIII, конечно, не были сказаны Иисусом в один день и одна за другой. Позволим себе сделать примерное указание, которое точнее передает нашу мысль. Прежде, чем было составлено первое Евангелие, существовали сборники речей и притч, где изречения Иисуса были распределены в том или другом порядке по чисто внешним причинам. Автор первого Евангелия, найдя эти сборники уже готовыми, вносил их в текст Марка, не разрывая тонкой нити, их связывающей. Иногда текст Марка, несмотря на свою краткость в том, что касалось речей, содержал некоторые части тех проповедей, которые новый составитель взял целиком в сборник логий. В результате - повторения. По большей части новый составитель мало обращал внимания на эти повторения; а иногда избегал их посредством сокращений, перемещений и некоторыми искусными оборотами стиля.
Вставка преданий в новый текст, не имевшихся в старом, произведена псевдо-Матфеем еще более резким способом. Имея в руках несколько рассказов о чудесах и исцелениях, не вполне похожих на имеющиеся у Марка, автор предпочитал повторение риску опустить то, что, вводя полученные из разных мест отрывки, он может впасть в противоречие и запутать рассказ. Вследствие этого многие обстоятельства темны в том месте книги, в которое они внесены, и объясняются только дальнейшим ходом всей книги; имеются намеки на события, о которых ничего не говорится в исторической части произведения. От этого получается странная двойственность Евангелия: два исцеления двух слепых; два исцеления немого бесноватого; два умножения хлебов; две просьбы чудесных знамений; два назидания против соблазна; два изречения против развода. Отсюда, может быть, и получил свое начало прием вводить все парами, который производит впечатления двойного зрения рассказа: два слепых Иерихона и два других слепых; два бесноватых страны Гергесинской; два ученика Иоанна; два ученика Иисуса, два брата. Гармонистическое толкование принесло свои обыкновенные результаты, многословие и тяжеловесность. Иногда заметны свежие надрезы, результат того способа, которым производились вставки. Так, рассказ о чуде с Петром (Матфей, XIV, 28-31), которого нет у Марка, вставлен между параграфами 50 и 51 главы VI Марка; таким образом, края вставки вполне заметны. То же самое можно сказать насчет чуда о статере, об Иуде, указавшем на самого себя, и об Иуде же, спрошенном Иисусом, об Иисусе, порицающем Петра за употребление меча, об Иуде, кончающим жизнь самоубийством, о сне жены Пилата и т. п. Если вынуть все эти места, плод позднейшего развития легенды об Иисусе, то остался бы только текст Марка.
Таким образом, в евангельский текст вошло много легенд, отсутствовавших у Марка: генеалогия (I, 1-17), сверхъестественное рождение (I, 18-25), посещение волхвов (II, 1-12), бегство в Египет (II, 13-15), избиение в Вифлееме (II, 16-18), Петр, идущий по водам (XIV, 28-31), прерогативы Петра (XVI, 17-19), чудесное нахождение монеты во рту рыбы (XVII, 24-27), скопцы царства Божия (XIX, 11-12), волнение Иерусалима при входе Иисуса (XXI, 10-11), иерусалимские чудеса и хвала младенцев (XXI, 14-16), несколько легендарных мест об Иуде, в особенности об его самоубийстве (XXVI, 25-50; XXVII, 3-10), призыв положить меч в ножны (XXVI, 52-53), вмешательство жены Пилата (XXVII, 19), Пилат, умывающий руки, и еврейский народ, берущий на себя ответственность за смерть Иисуса (XXVI, 25), разорванная великая завеса храма, землетрясения и воскресение святых в момент смерти Иисуса (XXVII, 51-53), стража, поставленная у могилы и подкуп солдат (XXVII, 62-66; XXVIII, 11-15). Во всех этих местах цитаты сделаны по Семидесяти Толковникам. Вообще составитель пользовался греческим текстом Библии; но когда переводил еврейское Евангелие, то полагался на его толкования, которые не могли основываться на Семидесяти Толковниках.
Некоторого рода излишества в употреблении чудесного, вкус все к более и более поразительным чудесам, стремление представить церковь организованной и дисциплинированной уже во дни жизни Иисуса, все возрастающее отвращение к евреям побудили вставить большинство из упомянутых дополнений в первоначальный текст. Как мы уже говорили, бывают такие периоды в развитии догмы, когда дни равняются векам. Через неделю после смерти Иисуса уже составилась обширная легенда; еще при его жизни большинство мест, нами указанных, было написано вперед. Главный фактор создания еврейской агады - аналогии, выводимые из библейских текстов. Это и помогло заполнить многие пробелы в воспоминаниях. Например, самые разнообразные слухи распространились по поводу Иуды. Одна из версий скоро сделалась господствующей; Ахитофель, изменивший Давиду, сделался прототипом. Признали, что Иуда повесился также, как и он. Один параграф у Захарии дал идею о тридцати серебряниках, которые были брошены в храм, а также и о поле горшечника и рассказ был готов.
Стремление к аналогии также послужило обильным источником анекдотов и вставок. Уже появились возражения против мессианства Иисуса и требовали ответа. Иоанн Креститель, говорили неверующие, не верил или перестал верить в него; города, в которых, как сообщалось, он творил чудеса, не уверовали в него; ученые и мудрецы наши смеялись над ним; если он и изгонял бесов, то только силою Вельзевула; он обещал знамения на небе и не дал их. - На все имелся ответ. Льстили демократическим инстинктам толпы. Это не нация отвергла Иисуса, говорили христиане, а высшие классы, всегда эгоистичные не признали его. Простой народ был бы за него; вожди употребляли хитрость, чтобы захватить его, так как они боялись народа. "Это вина правительства", вот объяснение, во все времена легко воспринимаемое.
Рождение Иисуса и его воскресение служили поводом к бесконечным возражениям среди людей с неподготовленным сердцем. Никто не видел его воскресения; евреи утверждали, что друзья Иисуса унесли его труп в Галилею. На это отвечали басней о страже, которая, подкупленная евреями, рассказывала о похищении учениками тела Иисуса. Относительно рождения Иисуса два противоположных мнения стали выясняться; но так как они оба отвечали потребностям христианской веры, их по возможности привели к соглашению. С одной стороны требовалось, чтобы Иисус был потомком Давида; с другой не хотели, чтобы его зачатие произошло естественным человеческим образом. Показалось бы неестественным, если бы тот, кто не жил, как все люди, родился бы также, как и все люди. Происхождение от Давида устанавливалось посредством генеалогии, прикрепившей Иосифа к родословному дереву Давида. Иосиф - отец Иисуса; следовательно, если хотели связать Иисуса с родом Давида, надо было установить связь Иосифа с Давидом. Но в этом заключалось неудобство для гипотезы о сверхъестественном зачатии. Иосиф и его предполагаемые предки ничем не содействовали рождению Иисуса. Скорее следовало Марию связать с царским родом; однако, никакой попытки не было сделано в этом направлении в первом веке, так как генеалогия, очевидно, была определена ранее, чем окончательно установилось убеждение, что рождение Иисуса не есть последствие обыкновенного союза двух лиц разного пола, когда еще не отрицали за Иосифом полных прав отца. Еврейское Евангелие, по крайней мере в период, о котором мы говорим, всегда предполагало Иисуса сыном Иосифа и Марии; святой Дух по этому Евангелию был для Иисуса-Мессии (лица отдельного от Иисуса-человека) матерью, а не отцом. Евангелие от Матфея, наоборот, останавливается на совершенно противоположной комбинации. В нем Иисус - сын Давида по Иосифу, хотя Иосиф и не отец его. Из этого затруднения автор выпутывается чрезвычайно наивным образом. Появляется ангел и рассеивает сомнения Иосифа, вполне понятные в подобном странном случае.
Генеалогия, помещенная в Евангелии от святого Матфея, конечно, не произведение автора этого Евангелия. Он взял ее из какого-нибудь ранее существовавшего документа. Заключалась ли она в еврейском Евангелии? Можно сомневаться. Большая часть еврейских христиан Сирии продолжала держаться текста, в котором не было подобных генеалогий; но, вместе с тем, некоторые из очень древних назарянских манускриптов имели в виде предисловия sepher toledoth. Склад генеалогии Евангелия от Матфея еврейский; способ письма собственных имен не тот как у Семидесяти Толковников. Впрочем, генеалогия, как мы видели, была по всей вероятности, произведением родных Иисуса, удалившихся в Ватанею и говоривших по-еврейски. Достоверно только одно, что в составлении этих генеалогий не было ни большого единства, ни большого авторитета; до нас дошли два противоречивые между собой способа связать Иисуса с последними из известных представителей дома Давидова. Ничего нет невероятного в том, что отец и дед Иосифа были известны. За исключением их, все от Зоровавеля до Иосифа было сфабриковано. Так как после пленения библейские писания не сообщают уже хронологических данных, то автор генеалогии счел этот период времени гораздо более коротким, чем он на самом деле был, и поместил мало поколений. От Зоровавеля к Давиду пользовались Паралипоменоном не без некоторых неточностей и мнемонических странностей. Книга Бытия, книга Руфь и Паралипоменон устанавливают генеалогическое дерево до Давида. Странное желание у автора генеалогии, помещенной в Евангелии Матфея, в виде исключительной привилегии насильно ввести в восходящую линию от Иисуса четырех жен-грешниц, неверных или такого поведения, которое фарисей мог бы осудить, Тамару, Рахаву, Руфь и Версавию. Это могло служить указанием грешникам никогда не терять надежды войти в семью избранных. Генеалогия Матфея вводит в число предков Иисуса, потомков Давида, царей иудейских, начиная с Соломона; но вскоре эта генеалогия перестала нравиться, на ней был слишком сильный отпечаток нечестивой славы, и Иисуса связали с Давидом через малоизвестного сына последнего, Нафана, по линии, параллельной царям иудейским.
К тому же, убеждение в сверхъестественном зачатии, с каждым днем принимая все большие размеры, отводило вопрос о телесном отце и предках Иисуса на второй план. Из одного параграфа у Исаии, плохо переданного Семьюдесятью Толковниками, делали вывод о рождении Мессии от Девы. Bсe свершил Святой Дух, Дух Бога. По-видимому, Иосиф действительно был довольно стар, когда родился Иисус; Мария же, его вторая жена, могла быть очень молодой. Разница в возрасте облегчала появление идеи о чуде. Конечно, легенда создалась бы и без этого; но так как миф слагался в среде, знавшей семью Иисуса, то подобное обстоятельство, как старый муж и молодая жена, имело большое значение. В еврейских рассказах часто сказывается стремление отменить божественное могущество слабостью орудия, которое оно употребляет для своих целей. Великие люди рождались от старых или в течение долгого времени бесплодных родителей. Легенда о Самуиле породила легенды об Иоанне Крестителе, об Иисусе и о самой Марии. С другой стороны, это давало повод к возражениям недоброжелателей. Грубая басня, выдуманная противниками христианства, делавшая отцом Иисуса солдата Пантеру легко создалась, благодаря рассказам христиан, описывавшим подозрительный факт рождения ребенка без участия мужа. Вышеупомянутая басня ясно доказывает стремление евреев во II-м веке, но начиная с І-го, представить незаконным рождение Иисуса. Потому-то, говорили они, и помещаются с таким чванством во главе книги toledoth Иисуса имена Тамары, Рахавы, Версавии, а опущены имена Сары, Ревекки и Лии.
Рассказы о детстве Иисуса, отсутствующие у Марка, ограничиваются у Матфея эпизодом с волхвами, связанным с преследованием Ирода и избиением младенцев. Все это, по-видимому, создалось в Сирии. Гнусная роль, приписываемая Ироду, очевидно, выдумка родных Иисуса, укрывшихся в Ватанее. Эта маленькая группа людей, несомненно, была источником ненавистнических клевет против Ирода. Басня о позорном происхождении его отца, опровергаемая Иосифом и Николаем Дамасским, по-видимому, вышла оттуда. Ирод превратился в козла отпущения всех недовольств христиан. Что же касается опасностей, окружавших, как предполагали, детство Иисуса, это подражание детству Моисея, которого тоже хотел убить царь, и он должен был спасаться за границу. С Иисусом случилось то же, что и со всеми великими людьми. Ничто неизвестно об их детстве, по очень простой причине, так как нельзя предвидеть будущую знаменитость ребенка; недостаток сведений пополняют анекдотами, придуманными на месте. Кроме того, фантазия склонна представлять себе людей ниспосланных провидением, выросшими среди окружавших их опасностей, только благодаря особому покровительству Неба. Народный рассказ, относящийся к рождению Августа, и некоторые жестокости Ирода могли послужить основанием для легенды об избиении младенцев в Вифлееме.
В удивительно наивно составленном изложении Евангелия Марка имеются странности, грубости, трудно объяснимые места, вызывающие возражения. Матфей старается отделать и сгладить детали. Например, сравнить Марка, III, 31-35 и Матфея XII, 46-50. Второй исключает мысль, что родители Иисуса, считая его сумасшедшим, хотели связать его. Поразительная наивность Марка, VI, 5: "Он не мог там (в Назарете) совершить никакого чуда и т. д." смягчена у Матфея, XIII, 58: "он там свершил много чудес". Странный парадокс у Марка: "Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, матерей, братьев, сестер, детей и земель, a в веке грядущем жизни вечной" превратился у Матфея: "всякий, кто оставил дома или братьев, или сестер, или отца, или жену, или детей, или земли ради имени моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную". Приписываемое женщинам у Марка побуждение посетить могилу, ясно указывающее, что они не ожидали воскресения, заменено у Матфея ничего не значащим выражением. Книжник, спрашивающий у Иисуса ? первой из всех заповедей, предлагает свой вопрос у Марка с благим намерением. У двух других евангелистов он предлагает его с целью испытать Иисуса. Время шло вперед, и уже не могли признать за книжником возможности действовать без хитрости. Эпизод, в котором молодой богач обращается к Иисусу со словами: "учитель благий", а Иисус отвечает "никто не благ, как только Бог", впоследствии показался соблазнительным. Матфей представил его в менее соблазнительном виде. Способ, каким приносятся в жертву ученики у Марка, также смягчен у Матфея. Наконец, последний вводит бессмыслицы с целью добиться патетического эффекта. Гуманный обычай давать осужденным вино превращается у него в изощрение жестокостей для подтверждения выполнения пророчества.
Слишком живая горячность Марка, таким образом, сглажена; линии нового Евангелия шире, правильнее и идеальнее. Количество чудесного увеличилось, но чудесное стало как бы более приемлемым. Чудеса не так тяжело рассказаны; некоторые излишние подробности отброшены. Материализм в чудесах, употребление натуральных средств для совершения чудес, характерная черта Марка, исчезли или почти исчезли у Матфея. Сравнительно с Евангелием от Марка, Евангелие, приписываемое Матфею, указывает на усовершенствование вкуса и такта. Многие неточности исправлены; слабые в эстетическом отношении или необъяснимые частности отброшены или выяснены. Часто считали, что Марк сократил Евангелие Матфея. Совершенно обратно; только благодаря вставке речей, размеры сокращения значительнее оригинала. Сравните рассказы о гергесянском бесноватом, о капернаумском расслабленном, о дочери Иаира, о кровоточивой, о ребенке-эпилептике, и вы убедитесь в том, что мы говорим. Часто Матфей соединяет в один рассказ обстоятельства, составляющие у Марка два эпизода. Некоторые рассказы на первый взгляд представляющиеся принадлежащими ему, в действительности ничто иное как более длинные рассказы Марка, обнаженные и сокращенные.
Особенно по отношению к нищенству заметны у Матфея предосторожность и беспокойство. Во главе всех небесных блаженств Иисус смело поместил нищету. "Блаженны нищие", вероятно, были первыми словами, слетевшими с его божественных уст, когда он начал говорить с авторитетом. Большинство изречений Иисуса (как случается всегда, когда хотят дать мысли живую форму) давали повод к недоразумениям; чистые эвиониты делали из вышеупомянутого изречения ложные выводы. Составитель нашего Евангелия, дабы предупредить некоторые преувеличения, прибавил одно слово. "Нищие" в обыденном смысле превратились в "нищих духом", т. е. в благочестивых израильтян, играющих в мире скромную роль и представляющих контраст с гордым видом могущественных данного времени. Другое изречение "блаженны алчущие" превратилось в "блаженны алчущие правды".
Таким образом, прогресс мысли очень заметен у Матфея; у него проглядывает много задних мыслей, стремление отразить возражения и преувеличенные притязания на символизм. Рассказ об искушении в пустыне развернулся и принял совсем другой вид; Страсти обогатились несколькими прекрасными местами. Иисус говорит ? "своей церкви", как в целом, уже сложившемся и опирающемся на первенстве Петра. Формула крещения расширилась и включает в сжатом виде три слова таинства теологии того времени, Отца, Сына и Святого Духа. Таким образом, зародыш догмата Троицы заложен в углу священной страницы и принесет плод. Апокалипсическая речь, приписываемая Иисусу по поводу иудейской войны в связи с кончиной мира, скорее усилена, чем ослаблена. Скоро мы увидим Луку употребляющим все свое искусство для смягчения неловкости смелого пророчества в конце мира, который не наступал.
|
