|
I
В городах Северной Италии с их многочисленным ремесленным и торговым населением было множество врагов светских и духовных феодалов. Чернорабочие, мелкие ремесленники и торговцы, средние и крупные купцы — почти все городское население страдало от привилегий церкви, неимоверных притязаний аристократии и постоянных феодальных междоусобиц. С другой стороны, шел постоянный приток сельского населения в города. Между трудящимся населением города и деревни создавался союз, основанный на протесте против гнета и эксплуатации, осуществлявшихся светской и духовной аристократией. Недовольство проникало и в монастыри, низы которых и материально, и морально терпели от “симонистов”. Многие из монахов стали группироваться вокруг Петра Дамиани (1007—1072) — отшельника из Фонтеавеллана (в Италии). Дамиани был противником симонии и требовал ее искоренения. Он, однако, понимал, что отдельным отшельникам или даже целым монастырям не под силу успешно бороться со злом, которое насаждали повсюду всемогущие феодалы, фактически владевшие всеми церковными богатствами. Поэтому Дамиани возлагал свои надежды на папу. Так как германский император также вел внутри своего государства борьбу с притязаниями феодалов, то Дамиани видел в нем естественного союзника в борьбе с симонией, выгодной, по его мнению, лишь крупной феодальной аристократии. Этим объясняется тот факт, что в проповедях Дамиани зачастую говорилось о совместной борьбе папы и императора против земельной знати. Одним из первых Дамиани заговорил о прочном союзе между троном и алтарем, о необходимости, чтобы духовная власть оделяла светскую “святостью”, а светская предоставляла бы духовной “защиту”. Король владеет “мирским оружием”, святитель “опоясан духовным мечом, словом божьим”. В политике императора Генриха II и его преемников, благоволивших сторонникам борьбы с “испорченностью церкви”, Дамиани видел подтверждение правильности своих взглядов. Он не замечал, что, по существу, союз церкви со светской властью зиждился на симонии: ведь епископ “покупал” должность за готовность служить интересам светской власти, и как бы Дамиани ни восхвалял саксонскую династию, нельзя было отрицать факта обмирщения церкви, начиная сиголовы”, поскольку папа был саксонским ставленником, и кончая мелким аббатом, получавшим свой монастырь по благоволению императора.
Вскоре к итальянской группе недовольных монахов, руководимых Петром Дамиани, присоединилась лотарингская, возглавлявшаяся Гумбертом из Муайенмутье (992—1061), автором резкого памфлета “Adversus simoniacos”. “Скандальному торгу духовными местами должен быть положен конец” — таков был лозунг обоих главных борцов против симонии в церкви. “Нужно желать французскому королю,— восклицает Гумберт, который нападал, в противоположность Дамиани, и на королевскую власть,— этому сыну ужаса, этому антихристу, новому Юлиану, скорейшего исчезновения, чтобы он не мог увековечить своих нечестивых дел и сажать на епископские, священнические и монастырские места своих любимцев-проходимцев”. В глазах Гумберта даже такой “лучший” император, как Генрих III, должен попасть в ад, так как он прибегает к симонии, назначая по своему усмотрению епископов и аббатов; тем самым он становится соучастником всех “мерзостей”, характеризующих продажную разлагавшуюся церковь. “Кто товарищ воров и разбойников, тот и сам становится таковым”,— говорит Гумберт по адресу королей, назначающих епископа. Мало того, симонист, по существу еретик, а потому и участник “симонистической инвеституры” должен быть заклеймен в качестве еретика. “Нет ничего общего между королем и истинным представителем партии реформы и ни о каком союзе между ними не может быть речи”,— говорит Гумберт, явно направляя эти слова по адресу Дамиани. Объединение короля и священника — зло: как одежда отличает их друг от друга, так разно выступают они в своих действиях, и усилия церкви должны в первую очередь быть направлены против всякого вторжения светской власти в самостоятельную и независимую жизнь церкви, руководимой исключительно и неукоснительно ее главой — папой римским.
Рассуждая таким образом, Гумберт должен был, по существу, дойти до идеи отделения церкви от государства. Однако эта идея была совершенно чужда средневековью. В представлении средневекового автора церковь и государство как бы сливались в нечто единое: ведь исключенный из церкви не находил себе места и в государстве, и Гумберт под независимостью церкви понимал ее господство над государством, беспрекословное подчинение центральной светской власти главе римской церкви. Его возмущает, что король председательствует на соборах и что по его указке решаются самые ответственные вопросы в жизни церкви. “Пусть король удовлетворится предоставленным ему правом выражать свое согласие (consensus), а не держит церковь в еще худшем рабстве, чем при лангобардах”. “Этот позор церкви начался при Оттоне I и поныне продолжается”,— заявляет Гумберт. В возрождении императорского титула Гумберт видел корень зла, которое сторонники Дамиани называли порчей церкви. Так, внутри партии реформы определились два течения: политическое, требовавшее для церкви независимости от короля, и нравственно-религиозное, стремившееся с помощью светской власти искоренить охватившую церковь “порчу”. Гумберт не ограничивался одним разоблачением церковных скандалов, но предлагал нечто более практическое: он требовал, чтобы папа инвестировал архиепископов, а последние — епископов; через архиепископов папа будет, таким образом, держать в своих руках всю церковную иерархию,
Идеи Гумберта встретили сочувствие среди некоторых влиятельных епископов, тяготившихся зависимостью от короля и императора и стремившихся к сближению с Римом, в котором они видели единственную силу, способную успешно бороться с чрезмерными притязаниями светской верховной власти. Они исходили из того, что далекий Рим не так бдительно будет следить за их жизнью и что под его сенью они смогут жить свободнее и более независимо, чем под крылом близкой империи, постоянно сдерживавшей их стремление к независимости и самостоятельности.
В толщу народных масс, однако, лозунги Гумберта не проникли. Его идеи приобрели лишь отдельных влиятельных адептов среди представителей духовенства. Другое дело в Италии, где Петр Дамиани являлся не столько провозвестником недовольства, сколько лишь одним из его выразителей, притом вовсе не крайним, так как недовольство народных масс шло гораздо дальше критики симонистского духовенства и распространялось на всю феодальную иерархию, без различия между архиепископом и епископом и простым священником-симонистом, фактически также ставленником феодальной знати. Тем не менее “слово божье” монахов, направленное против симонистов, вызвало в середине XI в. крупное народное движение в богатом Милане, славившемся многочисленностью своего духовенства. Все духовенство, владевшее огромными богатствами, было здесь симонистским и гналось за мирскими наслаждениями в не меньшей степени, чем знать Павии, о которой сложилась поговорка: Pavia in deliciis, т. е. “наслаждаются, как в Павии”.
Руководителем недовольных в Милане был монах Ариальд. Его выступления находили отклик среди горожан Милана. На первых порах за ним шли не только бедняки и средние элементы города, но и крупные купцы и вообще все миланское население, за исключением лишь духовенства и аристократии. Однако частые и резкие нападки Ариальда на роскошь и богатство оттолкнули от него более зажиточную часть купцов, и лишь беднейшие слои Милана остались до конца верны Ариальду в его борьбе против симонии.
Приверженцы Ариальда вскоре получили от своих врагов прозвище “тряпичников” — “патариев”, в котором сказывалось презрительное отношение богатых к бедным людям, поддерживавшим Ариальда. Патарии вошли в историю как первое народное демократическое движение в Италии, направленное против феодального, обмирщившегося и шедшего заодно с крупными феодалами духовенства.
Когда в Милане патарии стали грабить крупное духовенство, закрывать церкви, не допускать богослужения, а затем выгнали из города архиепископа со всей его свитой, изгнанные обратились за помощью к папе. К нему же неоднократно являлись и представители патариев со своими жалобами на симонистов. Ненавидевшие мирское духовенство патары предполагали, что папа станет на их сторону. Они не понимали, что резкие подчас выступления папства против симонистов объяснялись желанием Рима оторвать духовенство от феодалов и подчинить его целиком папскому влиянию, обеспечить папству возможность эксплуатировать трудовые массы безраздельно. Разумеется, папство враждебно относилось к демократическим элементам патарского движения и видело в нем лишь средство подорвать силы тех феодалов, которые путем симонии держали в своих руках значительную часть духовенства и препятствовали усилению влияния римского престола.
Тем не менее папство не могло не встретить с чувством особого удовлетворения обращение патариев за помощью к Риму. Рим — на словах во всяком случае — оказал поддержку патариям. Папа Стефан Х (1057—1058) решил использовать патарское движение в интересах укрепления своей власти. При нем стал играть большую роль Гумберт, который был назначен кардиналом и начальником папской канцелярии. Еще большее влияние на папскую политику приобрел субдиакон монах Гильдебранд. Дамиани, наоборот, был отодвинут на задний план, и восторжествовал девиз: независимость церкви. Стефан Х отправил в Милан для расследования субдиакона Гильдебранда (будущего папу Григория VII) и сторонника патариев епископа Ансельма (будущего папу Александра II).
Папские представители явно вели патарскую линию и открыли кампанию против симонии, которая служила источником дохода не только для земельной аристократии, но отчасти и для богатого купечества, строившего в городах церкви и сдававшего их как бы на откуп “своим” епископам. Естественно, что поведение расследователей миланских волнений, которые не скрывали своего враждебного отношения к симонистам, усилило активность участников патарского движения, а с другой стороны, способствовало тому, что даже часть купцов, испугавшаяся агитации против богатства и роскоши, в которой жило не только духовенство, но и многие купцы, объединилась со знатью и выступила единым фронтом против “отребья”, поддерживаемого папой. “Наступили,— пишет летописец,— черные дни: все было объявлено зараженным симонией, и хождение в церковь сопровождалось опасностью для жизни”. То был голос симонистского духовенства, материально зависевшего от феодалов и всячески поддерживаемого ими.
В марте 1058 г. умер Стефан X, и предстояли выборы нового папы. Итальянская знать и симонистское духовенство провели в папы своего сторонника Бенедикта X, потребовав от него в самой категорической форме искоренить патарскую “ересь”, ибо эта ересь своим острием была направлена против симонистского духовенства, а также против тех богатейших представителей церкви, которые чувствовали себя почти независимыми государями и не желали допускать вмешательства папства в свою жизнь.
Против Бенедикта выступили реформисты, требовавшие преобразования церкви. Они использовали при этом лозунги в духе патариев.
Главой реформистов стал Гильдебранд. Вначале он имел мало сторонников, ибо церковная верхушка была насквозь пропитана симонистским духом и состояла в значительной части из “свободолюбивых” честолюбцев, не допускавших и мысли о вмешательстве папы либо его представителя в их церковные дела. Но Гильдебранда поддерживала партия императора, стремившегося опереться в борьбе со светскими крупными феодалами на ту часть духовенства, которая не была симонистской, и на главу церкви. Императорские “антисимонисты” избрали своего папу Николая II в противовес ставленнику феодалов Бенедикту X. Сила оружия должна была решить, который из двух пап останется у власти. Это была борьба, поставившая на карту серьезные интересы: папе и императору, на этот раз объединившимся перед лицом феодалов, соперничавших со светской властью и не желавших признать над собой власти папы, важно было вырвать из рук крупнейших земельных владык фактическую власть над огромным церковным аппаратом. Перед лицом общего врага папа и император не стали пока делить между собой плодов ожидаемой победы. В острой борьбе победили реформисты, а с ними в Милане и в ряде городов Северной Италии считали себя победителями и патарии, которые бурно торжествовали по поводу избрания в папы Николая II (1059—1061).
В глазах патариев папа Николай II был символом борьбы с симонией, с продажностью духовенства и, как им казалось, с эксплуатацией масс. Патарии вкладывали в “реформу” свое демократическое понимание и были уверены, что торжество Николая будет и торжеством их чаяний.
Стремление папы Николая ударить по симонии, т. е. по худшим представителям церковного феодализма, патарии толковали в смысле сочувствия папы демократическому движению. Союз между папством и патариями мог, хотя бы на один момент, состояться только потому, что “демократия” в то время была очень разнородна по своему социальному составу и не имела определенной политической линии.
Вместе с тем папа черпал силу из этого патарского движения. Благодаря ему он находил отклик в среде, которая по своим классовым интересам могла быть только враждебна папству. Поддерживало патарское движение также и монашество, однако не из-за совпадения интересов монахов с интересами демократических, плебейских элементов средневекового итальянского города, а из-за стремления монахов сбросить с себя власть симонистского, обмирщавшегося духовенства, которое эксплуатировало монастырские низы наравне с крестьянскими массами.
Императорская партия, проведшая Николая II в папы, совершала как будто несуразность: борясь с симонией и отвергая принцип назначения епископов светскими феодалами, она сама применяла этот принцип к верхушке церковной иерархии — к папству. Николай II, ставший папой милостью императора, был ведь олицетворением симонии, самым недвусмысленным отрицанием принципа независимости церкви от светской власти.
“Несуразность” эта вытекала из противоречий самой жизни: император не мог оставить папу вне сферы светской власти, и если он содействовал освобождению церковного аппарата из когтей светских крупных землевладельцев, то лишь потому, что это было выгодно ему, императору. Из этого не следовало, однако, что император готов был отказаться от собственного господства над церковью, олицетворяемой ее высшим представителем — папой римским.
В деятельности Николая II, руководимого партией реформы во главе с Гильдебрандом, двойственная политика императорской власти вызвала резкую реакцию. Через Латеранский собор 1059 г. был проведен декрет о том, что отныне единственными избирателями папы являются кардиналы-епископы, а не светские земельные магнаты; за императором же остается лишь право утверждения папы, избранного кардинальской коллегией. Этот декрет ударял не только по правам феодалов, но и по императорской власти.
Основанные на принципе полного отделения духовной власти от светской, декреты Николая II отвергали симонию, при которой духовные лица покупали у светских церковную должность или право на доход от церкви; осуждалась и брачная жизнь духовенства, как “противоречащая основам веры”. Николай II не удовлетворился санкцией своих декретов Латеранским собором и потребовал от присутствовавших на нем клятвы, что они будут бороться с симонистами и женатыми священниками. Обстановка чрезвычайно обострилась — противники церковной реформы препятствовали ее проведению. В ответ на это в Брешии, Кремоне и Пьяченце начались волнения среди патариев. Они приняли особенно грозный характер, когда стало известно, что император отказался признать декреты Николая II и, созвав специальный синод в Базеле в 1061 г., объявил, что декреты не имеют силы, так как они нарушают интересы императорской власти. Это решение синода свидетельствовало о том, что в распоряжении императора имелось послушное германское духовенство, выступавшее в роли защитника старых, “истинных” основ религии, которым наносился, как они считали, удар приверженцами реформы с папой Николаем II во главе. Постановление базельского синода, на котором шла речь даже о низложении Николая II, грозило сорвать всю реформаторскую политику папы Николая II.
Однако реформа была слишком важна. Ее энергично поддерживала значительная часть монашества, во главе с аббатством Клюни (в Бургундии), и те слои духовенства, интересы которых были более связаны с Римом, чем с отдельными феодальными сеньорами. Так как монахи, имевшие своим центром Клюни, были связаны с многочисленными пунктами Западной Европы, то папство почувствовало, что, опираясь на монастыри, можно с успехом вступить в борьбу с империей, во владениях которой в середине XI в. насчитывалось свыше 3000 монастырей.
Многие из этих монастырей были очень богаты и пользовались значительными привилегиями. Так, Лоршскому монастырю принадлежало право устройства рынков по Рейну, начиная от Базеля до Мангейма; в Бенсигейме, Вейнгейме, Вислохе и т. д. монополия на рынки была исключительно в руках лоршских монахов. У монастыря Прюма (недалеко от Трира) было 265 виноградников и “достаточно леса, чтобы досыта накормить 8296 свиней и дать им возможность свободно пастись”. Монастырь Сен-Медар (у Суассона) пользовался привилегией свободно открывать ярмарки в Ло-тарингии и по всему течению Мааса. Все альпийские проходы, считавшиеся особенно хорошими торговыми путями, принадлежали монастырям. Монастыри Мюнстера, Курвальда, Сен-Галлена и Сен-Дени богатели благодаря тому, что захватили в свои руки все ведшие в Италию пути. Множество монастырей пользовалось правом монопольной продажи соли и вина. У монастыря Сен-Галлена “не хватало места, где держать вино, и целые бочки его лежали во дворе обители под открытым небом”. В дарственной грамоте монастырю Мауэрсмюнстера говорилось, что никто, помимо него, не имел права продавать на рынке вино в течение определенного времени — именно тогда, когда зреет виноград и вино в большом количестве поступает на рынок.
Богатство монастырей побуждало их стремиться к независимости от феодальной знати, которая с завистью смотрела на исключительные привилегии монастырей и вела против них ожесточенную кампанию. Но монастыри тяготились вместе с тем зависимостью и от королевской власти, которая, правда, наделяла их привилегиями из желания создавать себе в монастырях опору против притязаний светской аристократии. Но по мере исчерпания своих земельных фондов и разорения вследствие раздачи выгодных торговых привилегий корона стала отбирать у монастырей их льготы и дарения, чтобы увеличить собственную материальную базу и повести борьбу против тех, кто подрывал силы самой империи.
По существу, это была внутренняя борьба между феодалами, и если монастыри одно время поддерживали императорскую власть, то эта поддержка являлась ответом на многочисленные льготы, предоставленные монастырям центральной властью, и носила условный характер: служба давалась за дружбу — с потерей последней исчезала и первая.
Монахи и представители духовенства уже в начале XI в. стали жаловаться — на первых порах лишь на “скаредность” императорского трона, а затем и на “предательство”, на враждебное отношение к церкви. Объединиться с феодальной знатью для совместной борьбы против “изменнической императорской власти” монашество не могло, так как материальные интересы этих двух фракций господствовавшего класса были противоположны. Монашество вкупе с частью духовенства, после неудачной попытки соединиться с светским крупным землевладением, обратило свои взоры на папство.
Стремясь стать общепризнанным главой всей западной церкви, папы видели в императоре и аристократии, проводившей в церкви свое влияние, серьезных соперников и готовы были соединиться с недовольными монашескими элементами, чтобы прежде всего подорвать силу центральной власти. Таким образом, в середине XI в. наметился союз между Римом и монашеством, поскольку везде аристократия овладевала богатствами и обширнейшими землями монастырей.
Однако монашество, оказывая папе помощь, подчеркивало, что оно отныне требует для себя полной независимости и совершенного изъятия монастырей из-под власти не только светского владыки, но и духовного в лице епископа, митрополита или архиепископа. Монашество соглашалось признавать над собой лишь власть Рима и подчиняться только ему одному. Папство с тем большим удовлетворением шло навстречу этому требованию, что оно усиливало его власть во всей Западной Европе и облегчало его борьбу за то, чтобы стать во главе церкви всей Западной Европы.
Упорно и последовательно вел эту борьбу Николай II, потерпевший, однако, поражение в этом деле. Но этим поражением папы вопрос вовсе не был решен. Были задеты материальные интересы не только папской бюрократии, монашества, но и значительной части остального духовенства. Папство стояло как бы на страже “независимой церкви”, т. е. такой, которая, эксплуатируя других, не давала бы эксплуатировать себя. Борьба началась с новой силой при преемнике Николая II, клюнийском монахе Гильдебранде, принявшем при избрании на папский престол имя Григория VII (1073— 1085).
В 1059 г. Гильдебранд, как выше уже было отмечено, будучи фактическим правителем папского престола при Николае II, осуществил важную реформу, в силу которой право избрания пап закреплялось за коллегией кардиналов — ближайших советников папы, епископов ряда главных церквей Рима. Собрание кардиналов, на котором производились такие выборы, стало называться конклавом (лат. con clave — с ключом, т. е. запертый зал).
Григорий VII был убежден, что папство может быть сильно лишь в том случае, если оно еще больше укрепит свою экономическую базу. Еще будучи субдиаконом, т. е. папским казначеем, он заботился об ее расширении. С этой целью он всячески увеличивал доходы курии, вводил новые налоги, отстаивал каждую пядь Церковной области, следил, чтобы все государства платили церкви десятину, чтобы духовенство не растрачивало понапрасну церковного богатства, требовал тяжелых повинностей от крестьян, сидевших на церковной земле. Не без основания Григория VII считают родоначальником той финансовой политики, которая характеризует папство более позднего периода. В отличие от многих своих преемников, он не копил денег ради денег, но видел в них могучее средство осуществить цели, к которым так настойчиво стремился.
Он тратил большие деньги на содержание значительного наемного войска и говорил, что папское государство должно вооруженным путем освободиться от “дьявольских тиранов”, которыми кишит Италия. Военные расходы Григория были настолько велики, что миланский летописец Ландульф объясняет ими истощение папской казны в последние годы правления Григория. Немало тратил папа на подкуп римского населения, “столь жадного к деньгам, чья поддержка, однако, необходима каждому новому папе”. Так, в 1083 г. Григорий роздал 30 тыс. солидов, с тем чтобы заручиться поддержкой среди римского населения и иметь возможность опереться на него в случае нужды. Даже его поклонник Герхо из Рейхсберга1 упрекает его в потворстве безнравственности римлян и приписывает ему вину за развращение римских воинов, впоследствии отказывавшихся приносить новым папам присягу до получения ими определенной суммы (в дни Герхо сумма эта доходила до нескольких тысяч талантов) 2.
Разумеется, стремление укрепить материальную базу церкви требовало введения новых налогов и повышения старых. Папству необходимо было реформировать всю старую церковную систему, при которой огромной частью церковного имущества владели светские лица. Григорий VII исходил из того, что ни отдельная церковь, ни десятинные сборы и вообще никакое церковное имущество не может принадлежать светскому лицу, не исключая и императора, и должно считаться собственностью бога, т. е. церкви. Всякие притязания феодалов на власть над отдельными церквами и их представителями и на извлечение доходов из этой власти должны быть самым решительным образом отвергнуты. Независимая от светской власти церковь — таков был идеал Григория VII, хорошо понимавшего, какую огромную мощь приобретет папство, если из “окровавленных светских рук” будет вырвано неимоверное богатство, приобретенное “беззаконнейшим путем”.
Особенно много от этой “независимости” предстояло выиграть папству в Германии, где императоры в течение столетия одаряли церковь в борьбе с феодалами огромными земельными фондами и разнообразными привилегиями. Так, Генрих I еще в 927 г. предоставил взимание городских поступлений епископу Туля, а Оттон I сделал это в отношении архиепископов Магдебурга, Майнца и Кельна; фрейзингенскому же епископу он отдал доходы даже целого графства Кадоре. Кадорский дар положил начало дарениям церкви целых графств, иногда нескольких одному епископу. На первых порах дарственные записи говорили лишь о доходах; но постепенно епископ вытеснял графа, и епископская “доходная” территория превращалась в судебный округ, в иммуни-тетную землю. Оттон III применил к ней уже новый термин — regimen, т. е. государственное управление. Вскоре этот термин был заменен термином “княжество”. Так возникли духовные княжества — не только епископские, но и аббатские (монастырские). В глазах императора епископы и аббаты были князьями, т. е. вельможами, обязанными служить лично и своим имуществом императорской власти. Гамбургский епископ Адальдаг не мог посещать свою епископию в течение пяти лет, так как император нуждался в нем на поле брани или во дворце. Майнцский и кельнский архиепископы должны были посылать на войну по 100 рыцарей. Аббаты Вердена, Льежа, Фульды и Лорха обязывались выставлять на войну по 60 тяжеловооруженных рыцарей.
Епископу, императорскому вассалу, при вступлении в должность император вручал посох как символ власти в духовном княжестве. Эта церемония называлась инвеститурой. Она не являлась частью церковного церемониала. Наоборот, она ему противопоставлялась. Поскольку император подчеркивал значение княжеской власти епископа, вручение посоха приобретало характер ленного пожалования. Кроме посоха император вручал епископу также кольцо и принимал от него присягу феодальной верности. Для лучшего обеспечения епископской службы светская власть стала игнорировать канонические, так называемые свободные выборы и назначала епископов, не считаясь с волей духовенства. Неудивительно поэтому, что в центре внимания Григория VII оказалась прежде всего Германия. Здесь среди крупных феодалов было много противников могущественной императорской власти, на которых можно было рассчитывать в борьбе против императора Генриха IV. Это казалось тем более вероятным, что королевские союзники, т. е. значительное число епископов, архиепископов, привыкших в течение долгих лет получать от императора все новые привилегии, готовы были теперь изменить императору, поскольку возможности императорской власти иссякли и у них не было надежды ожидать в будущем новых благодеяний с ее стороны. Естественно, что эти епископы видели теперь в ослаблении верховной власти лучшую гарантию упрочения завоеванного ими положения. Усиление папского могущества не могло беспокоить высших представителей духовенства: папа жил за Альпами, и предполагалось, что его вмешательство в германские церковные дела не может быть особенно активным. “Дальний покровитель” им казался менее опасным, чем близкий. Все это ослабляло позицию Генриха IV в Германии и подталкивало папу Григория VII на решительные действия.
II
Григорий VII, дальновидный политик, основательно подготовил почву для сокрушительного удара: он знал, что внутри Германии император не имеет твердой опоры, и сосредоточил внимание на Италии, где надеялся создать оплот против империи. С этой целью он, во-первых, заключил договор с норманнами, которым уступил часть земель; во-вторых, он поддержал патарское движение в городах Северной Италии, направленное против светских и духовных магнатов и пугавшее зажиточные слои городского населения; в-третьих, расколол крупную земельную аристократию и связанную с ней верхушку североитальянского духовенства.
Эти меры, несомненно, укрепили позиции Григория VII. После нескольких лет борьбы с Генрихом IV, по-прежнему назначавшим своей властью епископов и архиепископов, папа объявил его отлученным от церкви, низложенным с трона, а его подданных — свободными от присяги и повиновения ему. Григорий VII призывал к борьбе с обмирщением церкви — с симонией, светской инвеститурой епископов, назначением священников с нарушением канонических правил; он требовал строгого соблюдения целибата — запрещения духовенству вступать в брак, что, как он заявлял, ведет к созданию “духовных династий” и к расхищению церковного имущества.
Григорий VII с помощью широкой демагогии сумел, таким образом, использовать в интересах папства и те социальные слои, которые испытывали ненависть к угнетавшему их классу, и некоторую часть представителей самого господствующего землевладельческого класса, которая не желала допустить усиления императорской власти и видела в папстве своего естественного союзника.
В этих условиях Генрих IV не рискнул сразу вступить в борьбу с папой и в 1077 г. явился к нему в замок Каноссу, где тот находился. Здесь Григорий VII заставил его в присутствии аббата из Клюни, олицетворявшего преданное папству монашество, и графини Матильды Тосканской, самого могущественного феодала средней Италии, признать себя неправым, “отказаться от гордыни” и смириться перед церковью. Григорий VII одержал победу над королем и “светским духом”, получившую в дальнейшем свое документальное выражение в 27 статьях “Диктата папы” 3.
Вдохновленный “Лжеисидоровыми декреталиями” автор “Диктата” провозгласил, что папе одному принадлежит право назначения, смещения и перевода епископов, разрешения важных юридических споров, созыва соборов, суда и наложения на императора и князей церковных наказаний, освобождения подданных от присяги верности “неправедному” императору или князю, возложения на императора его знаков отличия и т. д.; никто не имеет права судить папу, а князья должны целовать у папы ногу в знак всеобщего повиновения тому, кто является наместником Христа и продолжателем дела апостола Петра, бывшего первым римским епископом.
Развивая дальше эти положения, Григорий VII пришел к выводу, что князья являются непосредственными вассалами “апостольской” кафедры, из рук представителя которой они получают на ленных началах княжеское, королевское и императорское право, принося папе ленную присягу вассальной верности (fidelitas et hominium).
Мало того, так как ленное награждение не заключает в себе наследственного начала, то даже “справедливые короли” не должны передавать своей власти по наследству, если имеются более достойные и лучшие кандидаты на королевский трон, причем в определении степени достоинств кандидата первенствующая роль принадлежит папству.
Осуждением наследственной монархии Григорий VII играл на руку крупным германским князьям, избиравшим короля и энергично отстаивавшим принцип выборности высшей германской власти. Однако Григорий настаивал на том, что кандидат в короли может получить высшую королевско-императорскую власть и непосредственно из рук наместника Петра. Этим папство ослабляло королевскую власть, превращаемую в предмет постоянных споров между боровшимися за корону князьями. Стремясь получить опору для дальнейшей борьбы с императором, Григорий VII лично отправился в Капую и заключил союз с норманнскими герцогами Ричардом и Гюискаром, которые признали себя папскими вассалами. Такую же линию он проводил в Северной Италии и в Саксонии, стремясь оторвать их от империи.
Однако попытки Григория VII заставить германского императора Генриха IV отказаться от инвеституры, т. е. от возможности держать в своих руках верхушку церковного аппарата вместе со всем имуществом, принадлежавшим церкви, не всегда приводили к положительным для папы результатам. Уход из-под власти императора духовных князей с их огромными богатствами довел бы Германию до полного распада, до совершенного уничтожения государственного единства. В то же время этим уходом была бы полностью подорвана императорская казна, питавшаяся богатствами, принадлежавшими церкви в разных частях империи. В не меньшей степени этой независимостью духовенства была бы разрушена и военная мощь короля, который требовал от инвестированных им высших представителей духовенства военной повинности, пропорционально их церковному богатству. И чем сильнее были духовные князья, отпадавшие или грозившие отпасть от империи, чем большими привилегиями и иммунитетами они награждались на протяжении целого столетия, тем чувствительнее была для центральной власти победа Григория VII и тем разрушительнее она действовала на огромное и без того плохо цементированное здание, какое представляла собою Священная Римская империя.
Пока дело шло о принципе выборности короны, светские князья охотно поддерживали самые коварные папские интриги, имевшие целью ослабить императора. Но как только кто-либо из князей избирался в короли, он сам превращался в защитника сильной центральной власти и отстаивал необходимость инвеституры духовенства, дававшей возможность империи обогащаться за счет церкви. Так, избранный германским королем с помощью папы и противопоставленный им Генриху IV, Рудольф Швабский восстал против требования своего же покровителя Григория VII, стремившегося разрушить материальную основу империи. Рудольф отказался передать в руки папы право назначения епископов. Богатая драматическими эпизодами борьба между Генрихом IV, защищавшим основы феодально-централизованной империи, и папой Григорием VII, стремившимся овладеть огромным богатством империи, сосредоточенным в руках церкви, и подчинить себе светскую власть, приняла затяжной характер и сопровождалась очень острыми столкновениями.
Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что борьба эта происходила в недрах феодального общества между различными группировками господствующего класса, не затрагивая, по существу, интересов основного класса производителей — крестьянских масс, которые остались в стороне от этой борьбы между империей и папством. В конце концов император нашел силы, чтобы объявить слишком притязательного папу Григория VII свергнутым и возвести на его место покорного ему нового главу католицизма — епископа равеннского Виберта, принявшего имя Климента III. Новый папа или, как церковь его считает, антипапа, имевший опору в германском духовенстве, короновал Генриха IV императорской короной, что явилось еще одним поражением Григория VII. Но это не было решением вопроса — восторжествует ли папство над светской властью или победительницей из этой борьбы выйдет империя. Григорий пытался продолжать борьбу. У него оставались еще сторонники, он имел военную опору в лице норманнов.
Претензии папства шли очень далеко. Григорий VII намеревался принудить всех христианских королей принести ему ленную присягу и обязать их к ежегодным денежным взносам в пользу папского престола.
Во всех концах Европы легаты Григория VII вмешивались во внутреннюю жизнь государства. Они смещали епископов и выступали против государей. Григорий требовал, чтобы легатам папы везде и повсюду оказывалось повиновение, как ему самому, как наместнику бога на земле. Венгерскому королю папа писал: “Королевство венгерское принадлежит святому престолу. Король Стефан отдал его блаженному Петру”. Во Франции папские легаты своим лозунгом “ругань проходит, деньги остаются” вызвали народные волнения, в которых участвовала и часть среднего и низшего духовенства. В воззваниях, появившихся в Нуайоне и Камбре, о папских легатах говорилось: “под маской религии они хотят ее уничтожить; требуют безбрачия, потому что сами погрязли в позорнейших пороках”. А реймсский архиепископ Манассий говорил, что привилегия Петра “вязать и решать” прекращается, раз высшие представители Рима поступают несправедливо и безбожно. Манассий вынужден был уйти, но папский легат в Камбре был толпой сожжен живьем. В Type восставшие разгромили церкви; убийства сторонников Рима стали, по словам летописи, повседневным явлением. Угроза отлучения от церкви заставила французского короля Филиппа I подавить антипапское движение; полностью, однако, Филипп I не поддался требованиям Григория VII: инвеститура осталась во Франции за королевской властью. В Англии же Григорий VII достиг большего: Вильгельм Завоеватель стал платить “вассальную” лепту св. Петра. Авторитет папы достиг большой высоты. Даже далекий киевский князь Изяслав, сын Ярослава Мудрого, изгнанный из Киева, послал своего сына в Рим с просьбой о помощи для своего восстановления на киевском престоле. Григорий VII, по-видимому, пообещал эту помощь при условии, что киевский князь признает себя вассалом римского престола и принесет должную присягу в верности князю апостолов, принесет царство свое в дар св. Петру, приняв его затем как лен из рук папы. Помимо того, папа предпринял демарш в Польше в пользу Изяслава. Польский король Болеслав Смелый, в угоду папе, вел враждебную Генриху IV политику и стремился вытеснить германское влияние из Польши, Венгрии и Чехии. Интересы Болеслава временами сталкивались с притязаниями Григория VII, о чем свидетельствует угроза Рима отлучить польского князя от церкви. Угроза эта была настолько действенна, что в конечном счете Болеслав Смелый во всем уступил папе.
С возмущением Григорий VII отвергал, как опасную ересь, мысль, что земная власть может не быть подчинена власти апостола, и утверждал, что кому дана власть закрывать и открывать небеса, тот тем паче может по своему усмотрению решать все земные дела. “Не настолько золото ценнее свинца,— говорил Григорий VII,—насколько власть священническая выше царской”. И в другой раз тот же Григорий VII восклицает: “Придите, святейшие и блаженные Петр и Павел, дабы весь мир мог понять и узнать, что если вы можете вязать и решать на небе, то вы также можете делать это и на земле, сообразно с заслугами каждого человека; давать и отнимать империи, королевства, княжества, маркизаты, герцогства, графства и все, чем могут владеть люди”.
В писаниях Григория VII духовная власть почти ничем не отличается от политического верховенства. Божья благодать, распоряжаться которой он объявляет своей привилегией, подобно небесному “ключнику” Петру, становится как бы собственностью, вотчиной папы, материализируется, и Григорий VII разъясняет чешскому князю Братиславу II, помогавшему Генриху IV, что человеческий род разделяется на немногих, призванных к властвованию и обладающих благодатью, и на очень многих, уделом которых является повиновение, так как они не обладают благодатью. “Если вы хотите,— обращается Григорий VII к христианскому миру,— сделать апостола Петра своим должником, жертвуйте в пользу церкви, защищайте ее от врагов ее и служите ей верой и правдой”. Когда английский король Вильгельм Завоеватель подарил особую грамоту монастырю св. Стефана, он, по словам Григория VII, сделал апостола Петра своим должником. Божья благодать самым очевидным образом сливается в понимании Григория VII с ленными феодальными отношениями, с обычными сделками средневековья. Однако притязания Григория VII шли слишком далеко. Не считаясь с реальным соотношением сил, Григорий претендовал все более настойчиво на признание папской власти как высшей власти на земле. Это вызывало все возрастающее недовольство, постепенно охватывавшее и его недавних сторонников.
Особое возмущение вызывали его отношения с норманнами. Явившиеся в 1084 г. в Рим по его зову, норманны, прогнавшие Климента III и императорский гарнизон, предали Рим разгрому. Римское население поднялось против папы, и Григорий вынужден был бежать к норманнам снова за помощью. Но не получив ее, он в 1085 г. умер в Салерно, брошенный всеми.
Комментарии к главе 5.
1 - Герхо из Рейхсберга (ум. 1169) являлся горячим сторонником реформы церкви и выступал против ставленников светской власти.
2 - “Избирательные подарки” стали с тех пор обычным явлением, и когда Луций III отказался “купить” верность Рима, то вынужден был покинуть город.
3 - “Диктат папы” — приписывается папе Григорию VII и датируется 1075 г. Существует мнение, что подлинным автором этого документа был кардинал Деусдедит, активный церковный деятель при Григории VII. Составление “Диктата папы” имело целью подтвердить примат папы над светской властью.
|
