|
Если не считать трех или четырех лет общественной жизни Иисуса, то период, охватываемый настоящей книгой, был самым необыкновенным во всей истории развития христианства. Мы встретимся здесь, по воле великого бессознательного художника, который как бы руководит капризами истории, Иисуса и Нерона, Христа и Антихрист, поставленных лицом к лицу друг перед другом во всей их противоположности, если можно так выразится, в той противоположности, какая существует между небом и адом. Христианское сознание достигло своего полного развития. До сих пор оно было поглощено только любовью; гонения со стороны евреев, хотя и суровые, не могли порвать узы привязанности и признательности, которая хранила в своем сердце нарождающаяся Церковь к своей матери Синагоге, только что отделившейся от нее. Теперь у христианина уже есть предмет ненависти. Перед лицом Иисуса восстает чудовище, которое представляет собой идеал зла, также как Иисус есть идеал добра. Нерону было суждено, как Еноху, как Илии, играть роль в конечной трагедии вселенной и он пополняет собой христианскую мифологию, внушает первую святую книгу нового канона, при помощи отвратительной бойни кладет основание первенству римской Церкви и подготовляет революцию, которая сделает из Рима священный город, второй Иерусалим. В то же время благодаря загадочному стечению обстоятельств, которое нередко встречается в момент великих кризисов человечества, происходит разрушение Иерусалима, храм Иерусалимский стерт с лица земли; христианство, освободившись от привязанности, которая становилась уже обременительной для него, все более и более эмансипируется и начинает идти своей дорогой, отдельной от побежденного иудейства.
Главнейшими документами этой истории из числа канонических книг служат последние послания Св. Павла, послание к Евреям, послания, приписываемые Петру и Иакову, Апокалипсис. Драгоценные сведения дают нам также послание Климента Римского, Тацит, Иосиф. Относительно многих пунктов, именно относительно смерти апостолов и сношений Иоанна с Азией, наша картина проливает лишь полусвет; другие же пункты нам удается осветить более яркими лучами света. Реальные факты начал христианства почти все темны; ясно только одно: пылкий энтузиазм, сверхчеловеческая смелость, высшее презрение к существующему, черты, которые превращают это движение в самый могущественный порыв к идеалу, о каком только сохранилось воспоминание.
Во введении к нашей книге "Св. Павел" мы уже рассматривали вопрос о подлинности всех посланий, которые приписываются этому великому апостолу. Четыре послания, относящиеся к той книге, послания к Филипийцам, Колоссянам, Филимону, Эфесянам, принадлежат к числу внушающих известного рода сомнения. Возражения, выставленные против послания к Филипийцам, имеют так мало значения, что мы на них почти не настаивали. Мы уже видели, и ниже еще раз увидим, что послание к Колоссянам вызывает гораздо больше размышлений и что послание к Эфесянам, хотя и пользующееся большим авторитетом, представляет совершенно особую физиономию среди других творений Св. Павла. Не взирая на серьезные возражения, которые тут встречаются, я признаю послание к Колоссянам подлинным. Вставки, которые были в нем указаны в последнее время весьма опытными критиками, для меня не очевидны (Гольтцманн. Kritik der Epheser- und Kolosserbriefe, Лейпциг, 1872.). В этом отношении система Гольтцманна достойна своего ученого автора; но сколько опасностей таит в себе этот метод, пользующийся слишком большим кредитом в Германии, метод, по которому за отправную точку берут априорный тип и пользуются им как абсолютным критерием для определения подлинности творений писателя! Ведь нельзя же отрицать, что в течение двух первых веков христианства в апостольские послания часто вводились вставки и искажения. Но точно отделить в подобном материале ложное от правды, резко отграничить апокрифическое от подлинного – задача невыполнимая. Мы считаем несомненно подлинными послания к Римлянам, к Коринфянам, к Галатам. С той же уверенностью мы считаем послания к Тимофею и к Титу апокрифами. В промежутке между этими двумя полюсами критической очевидности мы бродим ощупью. Великая школа, основанная Христианом Бауром, имеет тот существенный недостаток, что она представляет себе евреев I века цельными характерами, вскормленными на диалектике, упорствующими в своем резонерстве. В сочинениях этой школы Петр, Павел, даже сам Иисус, похожи на протестантских богословов какого-нибудь германского университета, которые все имеют одну доктрину, и притом только одну, тщательно ими хранимую. Правда же заключается в том, что эти удивительные люди, герои настоящей истории, сами менялись и часто себе противоречили; они пользовались в своей жизни тремя или четырьмя теориями; они делали заимствования у таких своих противников, к которым в другую эпоху, отнеслись бы всего строже. Эти люди, если их судить с нашей точки зрения, были подозрительны, личны, раздражительны, переменчивы, им было чуждо то, что придает убеждениям стойкость, знание, рационализм. Между ними, как и между евреями всех веков, происходили бурные раздоры и тем не менее они составляли весьма прочную организацию. Для того, чтобы их понять, надо совершенно отрешиться от педантизма, свойственного всякой схоластике, надо ближе познакомиться с мелкими партиями благочестивых обществ: с английскими и американскими конгрегациями, и в особенности с тем, что всегда происходило при основании всех религиозных орденов. В этом отношении богословские факультеты германских университетов, которые одни только могли дать всю сумму труда, необходимого для того, чтобы разобраться в хаосе документов, относящимся к этим любопытным начальным моментам, представляют собой место, где труднее создать истинную историю, чем где-либо во всем свете. Ибо история это анализ развивающейся жизни, прорастающего зерна, а богословие это противоположность жизни. Богослов, обращающий внимание исключительно на то, что подтверждает его догматы, или противоречит им, даже при самых либеральных взглядах, всегда, сам того не сознавая, остается апологетом; он стремится защищать или опровергать. Историк имеет в виду только рассказать. Для него ложные фактические данные, документы даже апокрифического характера имеют свою ценность, ибо они рисуют душу и часто дают больше правды, чем сухая истина. И в его глазах величайшее заблуждение превращать в авторов отвлеченных тезисов этих добрых и наивных духовидцев, грезы которых в течение стольких веков составляли утешение и радость человечества.
Сказанное нами о послании к Колоссянам и в особенности о послании к Эфесянам в еще большей степени относится к первому посланию, приписываемому Св. Петру, и к посланиям, приписываемым Иакову, Иуде1. Второе послание, приписываемое Петру, – несомненный апокриф. В нем с первого взгляда можно различить искусственность, подражание, составленное из обрывков апостольских сочинений, в особенности из послания Иуды2. Мы не настаиваем на этом пункте, ибо не думаем, чтобы среди истинных критиков нашелся бы защитник 2 послания Петра, главная задача которого внушить терпение верующим, утомившимся от долгих ожиданий второго пришествия Христа, с одной стороны является доказательством подлинности 1 послания Петра. 2 послание Петра имеет достаточно древнее происхождение, для того, чтобы считаться апокрифическим, автор же его видимо был вполне уверен, что 1 послание Петра действительно принадлежит Петру, ибо он на него ссылается и помечает теперешнее свое послание "вторым", составляющим продолжение первого (III, 1-2)3.
Первое послание Петра принадлежит к тем книгам Нового Завета, которые с самых древних времен наиболее единодушно признаются подлинными4. Единственно серьезное возражение против него это – заимствования, которые в нем замечаются из посланий Св. Павла и в частности из послания, называемого к Эфесянам5. Но тот секретарь, которым Петр должен был пользоваться, чтобы написать это послание, если только оно ему принадлежит действительно, конечно, мог себе позволить подобные заимствования. Во все эпохи проповедники и публицисты беззастенчиво присваивали себе подобные фразы, которые пущены для общего пользования и в некотором роде носятся в воздухе. Точно также мы видим, что секретарь Павла, писавший послание, называемое к Эфесянам, широко пользовался посланием к Колоссянам, копируя его. Одной из черт наиболее характерных для литературы посланий является именно обилие заимствований из того же рода посланий, написанных раньше6.
Четыре первые стиха V главы 1 послания Петра, правда, вызывают некоторые сомнения. Они напоминают те благочестивые, несколько плоские наставления с отпечатком иерархического духа, которыми полны поддельные послания к Тимофею и к Титу. Кроме того, настойчивое желание автора выдать себя за "свидетеля страданий Христа" вызывает опасения, аналогичные тем, которые нам внушают лже-иоанновы творения, благодаря настойчивому подчеркиванию в них, что они представляют собой повествование действующего лица и свидетеля очевидца. Но не надо на этом останавливаться. Есть много данных также и в пользу гипотезы подлинности. Так например, успехи в развитии иерархии в 1 послании Петра едва заметны. В нем нет не только вопроса о епископе7, нет даже и пресвитера в каждой Церкви; в ней есть пресвитеры или "старейшие", но выражения, употребляемые автором, вовсе не внушают мысли, что эти старейшие составляли отдельную организацию8. Еще одно обстоятельство заслуживает того, чтобы его отметить, это что автор9, при всем возвеличении той самоотверженности, которую выказал Иисус во время своих Страстей, опускает весьма существенную черту, рассказываемую Лукой, и этим дает основание думать, что, когда он писал, легенда об Иисусе не достигла еще своего полного развития.
Что касается эклектических и примирительных тенденций, которые замечаются в послании Петра, то они служили бы доказательством только для тех, кто вместе с Христианом Бауром и его учениками представляет себе диссидентство Петра и Павла в виде абсолютной оппозиции. Если бы взаимная ненависть между двумя партиями первоначального христианства была такой глубокой, как ее представляет эта школа, то примирение между ними никогда не могло бы состояться. Петр не был таким упорствующим евреем, как Иаков. Но, составляя эту историю, не следует иметь в виду одни лишь Псевдо-Климентовы Беседы и послание к Галатам; нужно справляться и с Деяниями Апостолов. Искусство историка должно состоять в описании положения так, чтобы нисколько не преувеличивать значение раздоров между партиями (эти раздоры были более глубокими, чем мы можем себе представить), и в то же время дать понять, каким образом при всех этих внутренних несогласиях партии могли слиться в столь прекрасное сплоченное целое.
Послание Иакова представляется критике почти в тех же самых условиях, как и послание Петра. Мелкие неточности в подробностях, которые можно привести против него, имеют мало значения. Самое важное возражение то, которое вообще вытекает из легкости подделывать рукописи в ту эпоху, когда не существовало никаких гарантий подлинности и когда никто не ставил себе в вину таких благочестивых подделок.
Для таких писателей, как Павел, который, по признанию всего мира, оставил нам определенные творения, и биография которого достаточно хорошо известна, существуют два верных критерия, чтобы отличить то, что ему ложно приписывается: 1) сравнение сомнительного сочинения с сочинениями общепризнанными, 2) исследование вопроса, отвечает ли заподозренное сочинение установленным биографическим данным об авторе. Если же идет речь о писателе, который оставил нам всего несколько страничек, и биография которого малоизвестна, то чаще всего для решения вопроса не имеется никаких данных, кроме доводов чувства, которых нельзя предписывать. Обнаруживая снисходительность, мы рискуем принять всерьез ложные показания. При строгости, остается риск отвергнуть в качестве ложных много правдивых сведений. Богослов, уверенный, что он общается с бесспорным материалом, повторяю, – плохой судья в таких вопросах. У историка-критика совесть спокойна, когда он научился хорошо различать разные степени достоверного, вероятного, правдоподобного, возможного. Если при этом он обладает некоторым искусством, то сумеет верно передать общую окраску, совсем не скупясь по поводу частных показаний на признаки сомнения и на оговорки в роде "быть может".
Одно соображение я нашел в пользу подлинности этих посланий (1 послание Петра, послания Иакова и Иуды), слишком категорически отвергнутых строгой критикой, это то, что они подходят органически к повествованию. В то время, как второе послание, приписываемое Петру, послания к Тимофею и к Титу, приписываемые Павлу, выступают из рамок логической истории, три упомянутых выше послания, так сказать, сами как бы в нее укладываются. Некоторые подробности, которые в них встречаются, согласуются с фактами, известными от посторонних свидетелей. Послание Петра вполне отвечает тому, что нам известно, особенно по Тациту, о положении христиан в Риме около 63 или 64 годов. С другой стороны, послание Иакова дает совершенную картину состояния эвионима в Иерусалиме в годы, предшествовавшие восстанию; Иосиф дает нам точно такие же сведения о них10. Гипотеза, приписывающая послание Иакова другому Иакову, а не брату Господню, не заслуживает никакого предпочтения. Правда, это послание и не было принято в первые века с таким единодушием, как послание Петра11; но мотивы этих сомнений, по-видимому, скорее догматического, нежели критического характера; главной их причиной была не слишком большая скорость греческих Отцов Церкви к иудео-христианским творениям.
Одно, по крайней мере, можно заметить совершенно определенно по поводу мелких апостольских творений, о которых идет речь, это что они были написаны до разрушения Иерусалима. Это событие внесло в положение иудаизма и христианства такую перемену, что послание, написанное после 70 года, легко отличить от послания, современного третьему храму. Картины, очевидно относящиеся к внутренним раздорам между различными классами иерусалимского общества, вроде той, которую нам представляет послание Иакова (V, 1 и сл.) не могли иметь места после восстания в 66 году, положившего конец царству саддукеев.
Из того факта, что существовали псевдо-апостольские послания, каковы послания к Тимофею, к Титу, 2-ое послание Петра, послание Варнавы, творения, авторы которых держались правила подражать более древним посланиям или разбавлять их, вытекает, вытекает, что существовали и настоящие апостольские сочинения, пользовавшиеся уважением, и что число их было желательно увеличить12. Точно также, как всякий арабский поэт классической эпохи имел свою касиду, полное выражение своей личности, каждый из апостолов имел свое послание, более или менее аутентичное, в котором, как полагали, отпечатался весь цвет его веры.
Мы уже говорили о послании к Евреям13. Мы доказали, что оно не принадлежит Св. Павлу, как это думали некоторые части христианского мира; мы показали также, что составление его можно с довольно большой вероятностью отнести к 66 году.
Нам остается лишь исследовать вопрос, нельзя ли узнать, кто был истинный автор, где оно было написано, и кто эти "Евреи", к которым оно, судя по заглавию было адресовано.
Следующие черты этого послания указывают на обстоятельства, при которых оно было написано. Автор обращается к Церкви, которой предназначается послание, как хорошо известный ей учитель. Он говорит с ней почти в тоне упрека. Церковь эта уже давно обратилась к вере; но в отношении доктрины она пришла в упадок, настолько, что ей понадобилось элементарное назидание и она стала неспособна понять более высокую теологию14. Впрочем, эта Церковь показывала и показывает большое мужество и самоотверженность, особенно в деле служения святым15. Она вынесла жестокие преследования около того времени, когда на нее сошел полный свет веры: в ту эпоху она служила поучительным зрелищем для других16. Это было не так давно, ибо те, кто ныне входит в состав этой Церкви, участвовали в заслугах, оказанный ей во время этого преследования, заявляя о своем сочувствии исповедовавшим веру, посещая узников, и, в особенности, мужественно перенося потерю своего имущества. Однако, в эпоху испытания в ней нашлось несколько ренегатов и теперь поднимался вопрос, могут ли вступить в Церковь обратно те, кто поддался отступничеству по слабости характера. В тот момент, когда апостол пишет это послание, по-видимому, есть еще члены Церкви, находящиеся в тюрьме17. Верующие этой церкви имели знаменитых наставников18, которые проповедовали им слово Божие и кончина которых представляется особенно поучительной и славной19.
Но, тем не менее, Церковь эта имеет наставников, с которыми автор послания состоит в тесной связи20. Действительно, автор послания знал Церковь, о которой идет речь, и, по-видимому, отправлял в ней высокую должность; у него есть намерение вернуться к ней и ему даже желательно, чтобы это случилось, по возможности скорее21. Автор и лица, к которым он обращается, знают Тимофея. Тимофей был в темнице не в том городе, в котором живет автор в тот момент, когда пишет; Тимофей только что был освобожден. Автор надеется, что Тимофей к нему приедет и тогда оба вместе отправятся навестить Церковь, к которой обращено послание22. Автор заканчивает словами: άσπάζονται ύμας οί από της Ιταλίας23, под которыми, конечно, можно разуметь только италийцев, живущий в данный момент вне Италии24. Что касается самого автора, то господствующая его черта заключается в том, что он постоянно пользуется священным писанием; затем он отличается мелочной и аллегорической экзегетикой, греческим стилем, более пышным и классическим, менее сухим, но и менее натуральным, нежели стиль большей части апостольских посланий. У него весьма посредственное знакомство с культом, который отправляется в иерусалимском храме25 и тем не менее культ этот сильно его занимает. Он пользуется исключительно александрийским переводом Библии и строить свои рассуждения на ошибках греческих переписчиков26. Он не еврей из Иерусалима; он эллинист, находящийся в сношениях со школой Павла27. Наконец, автор выдает себя не за непосредственного слушателя Иисуса, но за слушателя тех, кто видел Иисуса, за очевидца чудес, совершенных апостолами, и первых проявлений Св. Духа28. Тем не менее, он занимал в Церкви высокий пост: он говорит с авторитетом29; он пользуется большим уважением братьев30, которым пишет; Тимофей, по-видимому, ему подчинен. Уже самый факт обращения с письмом к великой Церкви указывает на то, что автор его человек значительный, личность, занимающая видное место в апостольской истории и со славным именем.
Тем не менее, всего этого недостаточно для того, чтобы с уверенностью высказаться о том, кто был автором этого послания. Его приписывали с большей или меньшей вероятностью Варнаве, Луке, Силе, Аполлосу, Клименту Римлянину. Наиболее правдоподобно предположение о Варнаве. За него стоит авторитет Тертуллиана31, который говорит об этом, как о факте общепризнанном. За это же говорит и то обстоятельство, что ни одна из особенностей, представляемых этим посланием, не противоречит такой гипотезе. Варнава был эллинистом с острова Кипр; он в одно и то же время был в постоянных сношениях с Павлом и не зависел от него. Варнаву все знали и все уважали. И, наконец, при этом предположении понятно, что послание приписывалось Павлу: в самом деле, такова уж была судьба Варнавы, что его всегда в некотором роде затмевали лучи славы великого апостола, и, если Варнава написал какое-либо сочинение, что представляется весьма вероятным, то совершенно естественно искать строки, вышедшие из-под его пера, среди творений Павла.
Определение той Церкви, для которой это послание предназначалось, может быть сделано с большой степенью правдоподобия.
Перечисленные нами выше обстоятельства вынуждают выбирать только между Церковью Рима и Церковью Иерусалима32. Заголовок Πρός ΄Εβραίους οрежде всего заставляет подумать об Иерусалимской Церкви33. На таком предположении невозможно остановиться. Такие места послания, как гл. V, 11-14; VI, 11-12, и даже VI, 1034, являются бессмыслицей, если предположить, что эти слова обращены учеником апостолов этой Церкви-матери, источнику просвещения. Не более понятным окажется и то, что сказано о Тимофее35; личности, настолько причастные к партии Павла, как автор и Тимофей, не могли бы адресовать иерусалимской Церкви строк, предполагающих существование с ней интимных отношений. Как можно, например, предположить, чтобы автор с подобной экзегетикой, основанной исключительно на александрийском переводе, с подобными неполными знаниями иудейства, с подобным неполным знанием дел храма, осмелился бы так свысока давать урок учителям-специалистам, людям, умеющим или почти умеющим говорить по-еврейски, к людям, которые всегда вращаются вокруг храма и гораздо лучше автора знают все, что он им говорит? И в особенности как допустить, чтобы он мог относиться к ним, как к оглашенным, едва начавшим свое обучение и неспособным понять глубокой богословской мудрости? – Напротив, если предположить, что послание предназначалось верующим, живущим в Риме, все чудесно улаживается. Места гл. VI, 10; X, 32 и сл. XIII, 3, 7 представляют собой намеки на гонение в 64 г.36; строки гл. XIII, 7 относятся к смерти апостолов Петра и Павла; наконец, в таком случае совершенно понятны и слова οϊ άπό της ΄Ιταλίας, θбо естественно, что автор шлет римской Церкви приветствия от италийских колонистов, которые живут вокруг него.
Прибавим к этому, что первое послание Климента Римлянина37 (труд несомненно римского происхождения) делает последовательные заимствования из послания к Евреям и самым очевидным образом копирует с него способ изложения.
Остается разрешить один вопрос: почему в заголовке послания значится Πρός ΄Εβραίους? Напомним, что такие заголовки не всегда бывают апостольского происхождения, что их ставили значительно позже и иногда совершенно ошибочно, как мы это уже видели по поводу послания, помеченного Πρός ΄Εφεσίους. Οослание, называемое к Евреям, было написано во время гонений и обращено к Церкви наиболее преследуемой. Во многих местах чувствуется (напр., XIII, 23), что автор выражается иносказательно. Быть может, также этот заголовок Πρός ΄Εβραίους αыл условным знаком для того, чтобы послание не могло бы кого-нибудь скомпрометировать. Быть может, также этот заголовок произошел от того, что во II веке это послание считалось опровержением против эвионитов, которых называли Εβραίουι. Δовольно замечателен тот факт, что римская Церковь придавала всегда особенное значение этому посланию; это ее источник света, и отсюда его прежде всего стали заимствовать. В то время, как Александрия склонна приписать его Павлу, римская Церковь постоянно утверждает, что оно не принадлежит этому апостолу и приписывается ему ошибочно38.
Из какого города было написано послание к Евреям? На это ответить труднее. Слова οϊ άπό της ΄Ιταλίας οоказывают, что автор был вне Италии. Верно еще одно, это, что местом, где писалось послание, был большой город, в котором существовала колония христиан из Италии, находившихся в тесной связи с христианами Рима.
Эти христиане из Италии были, вероятно, те верующие, которым удалось бежать от гонения в 64 г. Мы увидим, что направление христианской эмиграции, вызванной зверствами Нерона, шло на Эфес. Сверх того, известно, что первоначальным ядром эфесской Церкви была еврейская, прибывшая из Рима, чета, Аквила и Присцилла. Церковь эта всегда оставалась в непосредственных отношениях к Риму. Таким образом, мы склонны думать, что разбираемое послание было написано в Эфес. В таком случае, надо признаться, что стих XIII, 23, представляет нечто довольно странное. В каком же городе, кроме Эфеса и Рима, находящемся, однако, в тесных отношениях с Эфесом и Римом, Тимофей мог быть заключен в темницу? Какую бы гипотезу мы не приняли на этот счет, тут все-таки остается трудная для разъяснения загадка.
Апокалипсис представляет для этой истории капитальную важность. Те, кто внимательно причитают главы XV, XVI, XVII этой книги, я полагаю, согласятся с тем, что во всем библейском каноне не найдется другого творения, дата которого может быть определена с такой точностью. Ее можно выразить в пределах нескольких дней. Место, где была написана эта книга, также можно указать с большой вероятностью. Вопрос о том, кто был ее автором, встречаются с гораздо большими затруднениями. По этому пункту, по моему мнению, с полной уверенностью высказаться нельзя. Сам автор в начале книги называет себя (I, 9). "Я Иоанн, брат ваш и соучастник в скорби и в царствии в терпении Иисуса Христа39. Но тут являются два вопроса: 1) искренно ли это заявление, или же оно представляет собой один из тех благочестивых обманов, в каких виновны все авторы апокалипсисов без исключения? Другими словами, не написана ли эта книга каким-нибудь неизвестным, который и приписал видение, соответствовавшее его собственным идеям, личности, занимавшей первое место во мнении Церквей, Иоанну апостолу? – 2) Допуская, что заявление в стихе 9 главы I Апокалипсиса правдиво, не имеем ли мы дело с однофамильцем, омонимом апостола Иоанна?
Рассмотрим сперва эту вторую гипотезу, ибо ее легче устранить Иоанн, который говорит, или тот, о котором, предполагается, что он говорит в Апокалипсисе, выражается с такой силой, так уверенно считает, что он всем известен и что не представится затруднений отличить его от одноименников40, так хорошо знает тайны Церквей, вмешивается в них с таким решительным видом, что невозможно не видеть в нем из ряда вон выходящего апостола или церковного сановника. Иоанн же апостол во второй половине I века не имел ни одного соименника сколько-нибудь близко к нему стоявшего по своему рангу. Что бы ни говорил г. Гитциг, тут не может быть и речи об Иоанне-Марке. Марк никогда не состоял в постоянных сношениях с Церквями Азии, по крайней мере, в такой степени, чтобы осмелиться обращаться к ним в таком тоне. Остается загадочная личность, пресвитер Иоанн, нечто вроде двойника апостола, который, подобно призраку, туманить всю историю Эфесской Церкви и доставляет критикам столько затруднений41. Хотя существование этого лица и отрицалось, и хотя, с другой стороны, нельзя решительно отвергать гипотезу тех, которые видят в нем тень апостола Иоанна, принятую за реальное лицо, мы все же склонны думать, что пресвитер Иоанн в действительности имеет свою особую индивидуальность42; но, чтобы он написал Апокалипсис в 68 или 69 г. как это все еще поддерживает г. Эвальд, это мы решительно отрицаем.
Такая личность была известна не по одному только темному месту у Папия да по тезису апологетики у Дениса Александрийского. Имя его попадалось бы и в Евангелиях, и в Деяниях, и в каких-нибудь посланиях. Оно было бы упомянуто и в Иерусалиме. Автор Апокалипсиса наиболее начитан в Писании, более всех привязан к храму, является наиболее иудействующим из писателей Нового Завета; подобное лицо не могло бы сложиться в провинции; оно должно быть родом из Иудеи; оно всем своим внутренним существом принадлежит Израильской Церкви. Если пресвитер Иоанн существовал, то он был учеником апостола Иоанна, в эпоху его крайней старости43; Папий, по-видимому, стоял к нему очень близко или, по крайней мере, был его современником44. Мы допускаем даже, что иногда он берется за перо вместо своего учителя, и считаем правдоподобным мнение, приписывающее ему редакцию четвертого Евангелия и первого послания, именуемого Иоанновым. Второе и третье послание, приписываемое этому же апостолу, в которых автор называет себя ό πρεσβύτερος, οо нашему мнению, представляют его личное произведение и признаются таковым45. Но, конечно, если предположить, что пресвитер Иоанн принимал какое-либо участие во второй категории произведений Иоанна (к которой относятся четвертое Евангелие и три послания), то он не причем в сочинении Апокалипсиса.
Если что-либо представляется очевидным, то это, что Апокалипсис с одной стороны и Евангелие и три послания с другой, написаны не одной рукой46. Из всех книг Нового Завета Апокалипсис имеет наиболее еврейский, а четвертое Евангелие наименее еврейский характер47. Если допустить, что апостол Иоанн был автором какого-либо из сочинений, приписываемых ему преданием, то таким сочинением, конечно, следует считать Апокалипсис, а никак не Евангелие. Апокалипсис прекрасно отвечает той определенной позиции, которую Иоанн, по-видимому, занимал в споре между иудео-христианами и Павлом; Евангелие этому взгляду не отвечает. Усилия, которые были сделаны, начиная с III века, некоторыми из Отцов греческой Церкви с целью приписать Апокалипсис пресвитеру48, проистекали из отвращения, внушаемого этой книгой ортодоксальным учителям того времени49. Они не могли мириться с мыслью, что произведение, стиль которого находили варварским, и которое казалось им проникнуто иудейской ненавистью, могло принадлежать апостолу. Их воззрение было плодом априористической индукции, не имеющим значения, а не выражением предания или критического анализа.
Если слова έγώ ΄Ιωάννης οервой главы Апокалипсиса правдивы, то Апокалипсис действительно принадлежит апостолу Иоанну. Но самая существенная черта апокалипсисов, их безымянность. Авторы апокалипсисов Даниила, Еноха, Варуха, Ездры выдают себя за Еноха, Варуха, Ездру. Церковь II века допускала Апокалипсис Петра, который несомненно есть апокриф50, на том основании, как и Апокалипсис Иоанна. Если в Апокалипсисе, который остался канонической книгой автор дает свое настоящее имя, то это поразительное исключение из правил литературы этого рода. – И мы полагаем, что надо принять это исключение. Действительно, между каноническим Апокалипсисом и другими аналогичными, дошедшими до нас произведениями, есть существенное отличие. Большая часть апокалипсисов приписывается авторам, которые жили за пятьсот и шестьсот лет, а иногда и за тысячу лет раньше, или о которых предполагалось, что они жили и процветали в то отдаленное время. Во II веке апокалипсисы приписывались людям апостольского века. Пастырь и Псевдо-Климентовы сочинения написаны на 50 или 60 лет позднее тех личностей, которым их приписывали. Вероятно, в таком же положении был и апокалипсис Петра; по крайней мере, ничто не доказывает, что в нем было хоть что-либо индивидуальное личное. Напротив, канонический Апокалипсис, если он и принадлежит псевдониму, был бы приписан апостолу Иоанну даже при жизни этого последнего, или по прошествии очень короткого промежутка времени после его смерти. Не будь его первых трех глав, это было бы весьма возможно; но можно ли понять, чтобы у подделывателя хватило смелости адресовать свое апокрифическое произведение семи Церквям, находившимися в сношении с апостолом? Если же мы будем вместе с господином Шольтеном отрицать эти сношения, то мы встретимся с еще более серьезным затруднением, ибо тогда придется допустить, что подделыватель с дерзостью, не имеющей себе ничего подобного, обращается к Церквям, которые никогда Иоанна не знали, изображает своего мнимого Иоанна, как лицо, находящееся на Патмосе, в двух шагах от Эфеса51, как лицо, знакомое с самыми интимными тайнами Церквей и пользующееся у них полным авторитетом. Можно ли было обмануть столь грубым способом те самые Церкви, которые, по гипотезе г. Шольтена, прекрасно знали, что Иоанн никогда не бывал в Азии, ни даже близко от нее? Одно вытекает из Апокалипсиса, по всем гипотезам52, это, что апостол Иоанн в течение некоторого времени был главой всех Церквей Азии. Установив это, трудно не придти к заключению, что апостол Иоанн, действительно, был автором Апокалипсиса, ибо, определив с абсолютной точностью дату этой книги, мы не находим того промежутка времени, который нужен для составления подложной. Если в январе 69 г. апостол жил в Азии, или даже только побывал в ней, все четыре первые главы ее были бы невозможны для подложного автора. Предполагая вместе с Шольтеном, что апостол Иоанн умер в начале 69 г. (что, по-видимому, не соответствует истине), мы все же не выходим из затруднения. Действительно, книга написана так, как будто автор ее находится в живых; она предназначена для немедленного распространения в Церквях Азии; если бы апостол в то время уже умер, то подлог был бы слишком очевиден. Что сказали бы в Эфесе в феврале 69 г., получив подобную книгу будто бы от апостола, о котором было известно, что его уже нет в живых, и которого, по мнению Шольтена, здесь никогда и не видали?
Исследование самой книги не только не ослабляет эту гипотезу, но сильно ее подтверждает. После Иакова апостол Иоанн был, по-видимому, самым горячим из иудео-христиан; Апокалипсис со своей стороны дышит непримиримой ненавистью к Павлу и к тем, кто отступал от соблюдения еврейского закона. Вся книга удивительно подходит к бурному и фанатическому характеру, которым, по-видимому, и обладал Иоанн53. Конечно, это есть произведение "сына громова", грозного Воанергеса, того, кто хотел запретить употребление имени своего учителя лицам, не принадлежащим к более тесному кругу его учеников, того, кто если бы мог, низвел бы огненный и серный дождь на голову Самаритян, оказавшихся недостаточно гостеприимными. Описание небесного двора, со всей чисто материальной его тронов и венцов, конечно, принадлежит тому, кто еще в молодости имел честолюбивое желание занять вместе со своим братом места по левую и правую руку от Мессии. Автор Апокалипсиса больше всего занят Римом (гл. XIII и сл.) и Иерусалимом (гл. XI и XII). По-видимому, он видел Рим с его храмами, статуями, во всей императорской пышности язычества. И путешествие Иоанна в Рим вместе с Петром не трудно предположить. То, что относится к Иерусалиму, еще поразительнее. Автор постоянно возвращается к "возлюбленному городу"; он только о нем и думает; он знаком с ходом всех событий в Иерусалимской Церкви во время революции в Иудее (припомните прекрасное символическое изображение этой Церкви в виде женщины и ее бегства в пустыню); чувствуется, что он был одним из столпов этой церкви, экзальтированным приверженцем иудейской партии. Все это вполне подходит к Иоанну54. Предание Малой Азии, по-видимому, также сохранило воспоминание об Иоанне, как о строгом иудействующем христианине. В споре о Пасхе, так сильно смутившем Церкви во второй половине II века, авторитет Иоанна был главным аргументом, на который опирались Церкви Азии, чтобы удержать празднование Пасхи согласно иудейскому закону, 14-го низана. Поликарп в 160 и Поликрат в 190 г. ссылаются на его авторитет, чтобы отстоять свой древний обычай от новаторов, которые, опираясь на четвертое Евангелие, не соглашались признать, чтобы Иисус, истинная пасха, вкушал пасхального агнца накануне своей смерти, и относили праздник ко дню его воскресения55.
Язык Апокалипсиса равным образом говорит в пользу того, что книга принадлежит члену Иерусалимской Церкви. Язык этот стоит особняком в писаниях Нового Завета. Нет сомнений, что творение это написано на греческом языке56. Но это греческий язык скопированный с еврейского, с еврейским мышлением, доступный вкусу и пониманию только людей, знающих еврейский язык57. Автор напитан пророчествами и апокалипсисами, написанными раньше него, в самой изумительной степени; он их знает очевидно наизусть. Он хорошо знаком с греческим переводом священных книг58; но библейские тексты ему представляются на еврейском языке. Какая разница со стилем Павла, Луки, автора послания к Евреям, и даже синоптических Евангелий! Только человек, который годы провел в Иерусалиме, в школах, окружающих храм, может до такой степени проникнуться Библией и принимать такое горячее участие в страстях революционного народа в его надеждах, в его ненависти к римлянам.
Наконец есть и еще обстоятельство, которым нельзя пренебрегать, это, что Апокалипсис представляет некоторые черты, которые имеют отношение к четвертому Евангелию и к посланиям, приписываемых Иоанну. Так выражение ό λόγος του θεου, ρтоль характерное для четвертого Евангелия встречается в первый раз в Апокалипсисе59. Образ "воды живой"60 оказывается общим обоим произведениям. Выражение "агнец Божий" в четвертом Евангелии61 напоминает слово "Агнец", которым в Апокалипсисе обыкновенно обозначается Христос. Обе книги применяют к Мессии текст Захарии, XII, 10, и переводят его одинаковым способом62. Мы далеки от мысли выводить из этих фактов заключение, что одно и то же перо писало четвертое Евангелие и Апокалипсис; но нельзя считать безразличным тот факт, что четвертое Евангелие, автор которого не мог не состоять в некоторой связи с апостолом Иоанном, представляет по своему стилю и своим образом некоторые аналогии с книгой, приписываемой по двум серьезным основаниям апостолу Иоанну.
Церковное предание колеблется в решении занимающего нас вопроса. До 150 г. Апокалипсис, по-видимому, не имел в Церкви того значения, которое, по нашим понятиям, должно бы принадлежать произведению, представляющему, по всеобщему признанию, торжественный манифест, вышедший из под пера апостола. Сомнительно, чтобы Папий принимал его за книгу, редактированную апостолом Иоанном. Папий был тысячелетником того же образца, как и весь Апокалипсис; но, по-видимому, он заявлял, что придерживается доктрины "неписаного предания". Если бы он ссылался на Апокалипсис, Евсевий упомянул бы об этом63, так он тщательно отмечает все цитаты, сделанные этим древним Отцом Церкви из апостольских произведений. Автор Пастыря Гермаса, как кажется, знает Апокалипсис и подражает ему64; но из этого еще не следует, что он считает его произведением апостола Иоанна. Св. Юстин около половины II века первый65 заявляет, что Апокалипсис есть произведение апостола Иоанна, св. Юстин, не принадлежавший к лону какой-либо из великих Церквей, небольшой авторитет в вопросах предания. Мелитон, комментировавший некоторые части этого произведения66, Феофил Антиохийский67 и Аполлоний68, часто пользовавшиеся им в своей полемике, приписывают его также, как и Юстин, апостолу. То же самое надо сказать и о Каноне Муратори69. Начиная с 200 года наиболее распространен взгляд, что Иоанн, о котором упоминается в Апокалипсисе, есть Иоанн, апостол. В этом же нимало не сомневаются Иреней70, Тертуллиан71, Климент Александрийский72, Ориген73, автор Philosophumena74. Во всяком случае настойчиво поддерживается и противоположное мнение. Для тех кто все более и более удалялся от иудео-христианства и от секты тысячелетников в их первоначальном виде, Апокалипсис представлялся книгой опасной, которую невозможно защищать, недостойной апостола, так как в ней заключались несбывшиеся пророчества. Марсион, Цердон и гностики ее абсолютно отвергали75; Constitutiones apostolicae пропускают ее в Канон76; она не упоминается также и в древнем Peschito. Противники монтанистических мечтаний, в роде священника Кая77, алоги78, выдумали будто бы это произведение Церинта. Наконец, во второй половине III века Александрийская школа, в своей ненависти к школе тысячелетников, возрождавшейся благодаря преследованиям Валерия, дает критический отзыв от этой книге с крайней суровостью и с нескрываемой враждебностью к ней; епископ Дионисий доказывает при этом, что Апокалипсис никак не может быть написан автором четвертого Евангелия и пускает в ход гипотезу о пресвитере79. В IV веке греческая Церковь совершенно разделилась в своих мнениях на этот счет80. Евсевий, хотя и колеблется, но в общем высказывается не в пользу положения, по которому произведение приписывается сыну Зеведееву. Григорий Назианзин и почти все ученые христиане той эпохи отказывались видеть апостольское сочинение в книге, так резко противоречившее их вкусам, их апологетикам и предрассудках, в которых они были воспитаны. Можно сказать, что, если бы эта партия одержала верх, она бы отвела Апокалипсису место на ряду с Пастырем и с άντιλεγόμενα, γреческий текст которых почти исчез. По счастью, было уже слишком поздно для того, чтобы подобные вычеркивания удались. Благодаря искусным уверткам, книга, заключавшая в себе жестокие нападки на Павла, сохранилась наряду с произведениями самого Павла и вместе с ними входит в состав Писания, которое приписывается одному и тому же вдохновению. Имеет ли этот настойчивый протест, представляющий собой в истории Церкви факт столь великой важности, такой же значительный весь и в глазах независимой критики? Трудно на это ответить. Конечно, Дионисий александрийский прав, когда утверждает, что одно и то же лицо не могло написать и четвертое Евангелие и Апокалипсис. Но, будучи поставлена лицом к лицу с этой дилеммой, современная критика дала совсем другой ответ, нежели критика III века. Подлинность Апокалипсиса показалась ей гораздо более вероятной, чем подлинность Евангелия, и если в иоанновом творении надо отвести долю участия этому загадочному пресвитеру Иоанну, то ему следовало бы приписывать не столько Апокалипсис, сколько Евангелие и послания. Какие мотивы заставляли в III веке этих противников монтанизма, в IV веке – христиан, воспитанных в эллинских школах Александрии, Кесареи, Антиохии, отрицать, что автором Апокалипсиса был действительно апостол Иоанн? Предание, воспоминание, сохранившееся в Церкви? Ни в коем случае. Мотивами их были богословские выводы a priori. Прежде всего, приписывая Апокалипсис апостолу, человек образованный и со здравым смыслом никак не мог допустить подлинность четвертого Евангелия, а сомнения в аутентичности этого последнего документа, казалось, должны были поколебать самое христианство. Сверх того, видение, приписываемое Иоанну, представляется источником постоянно возрождающихся заблуждений; из него вытекали постоянные к иудео-христианству, неумеренная наклонность к пророчеству, смелый милленаризм. Какой ответ можно было дать монтанистам и мистикам в таком же роде, вполне последовательным ученикам Апокалипсиса, этим толпам энтузиастов, которые стремились к мученичеству, в своем увлечении странной поэзией старой книги, написанной в 69 г.? Только один: доказать им, что книга, на которой они строят свои химеры, не апостольского происхождения. Таким образом, тот довод, который приводит Кая, Дионисия Александрийского и многих других к отрицанию того, что Апокалипсис действительно написан апостолом Иоанном, нас побуждает как раз к противоположному заключению. Книга носит иудео-христианский, эвионитский характер; она есть создание энтузиаста, опьяненного ненавистью к римской империи и к светскому миру; она исключает всякую возможность примирения между христианством с одной стороны, империей и миром с другой; в ней проповедуется вполне материальный мессианизм; утверждается царствование мучеников в течение тысячи лет; возвещается близкая кончина мира. Для нас все эти мотивы, в которых рассудительные христиане, выходившие из школы Павла, затем из школы Александрийской, усматривали необъяснимые противоречия, являются признаками древности и подлинно апостольского происхождение ее. Эвионизм и монтанизм нас уже не устрашают; будучи простыми историками, мы даже утверждаем, что приверженцы этих сект, отринутые православием, были истинными преемниками Иисуса, Двенадцати и семьи Учителя. Рациональное направление, принятое христианством благодаря умеренному гностицизму, благодаря запоздалому торжеству школы Павла, и в особенности благодаря влиянию таких людей, как Климент Александрийский и Ориген, не должно заставлять нас забывать об его истинных началах. Истинное первоначальное христианство заключало в себе все те химеры, несообразности, материалистическое понимание, парадоксы, чудовищности, которые выводили из терпения Евсевия, когда он читал древних авторов эвионитов и тысячелетников вроде Папия. Для того, чтобы мечты этих великих иллюминатов превратились в жизнеспособную религию, надо было, чтобы люди, одаренные здравым смыслом и гением, как те греки, которые обращались в христианство начиная с III века, взялись бы за дело древних духовидцев и, взявшись за него, изменили бы его, исправили и умалили. Тогда самые доподлинные памятники наивностей первого века стали весьма стеснительными свидетелями и надо было попытаться покрыть их мраком забвения. Произошло то, что всегда бывает в начале всякого религиозного творчества, что наблюдалось в частности и в первые века францисканского ордена: новые пришельцы вытеснили основателей дома; истинные преемники первых отцов скоро стали внушать подозрения и сделались еретиками. Отсюда тот факт, который мы имели неоднократно случай отмечать, что любимые книги иудео-христианства эвионитского и тысяселетнического81 направлений гораздо лучше сохранились в переводах на латинский и восточные языки, нежели в греческом тексте, так греческая православная Церковь всегда выказывала довольно сильную нетерпимость по отношению к этим книгам и систематически их преследовала.
Итак, доводы, заставляющие приписывать Апокалипсис апостолу Иоанну, остаются довольно вескими и, я полагаю, что те, кто прочтут наш рассказ, будут поражены, до какой степени все при этой гипотезе объясняется и связывается. Но в мире, где понятия о литературной собственности так сильно отличались от наших, известный труд принадлежал автору разными способами. Сам ли Иоанн писал свое откровение в 69 году? В этом, конечно, можно сомневаться. Для нашей теории достаточно, если он знал о нем и, одобрив, видел, не выражая неудовольствия, что оно ходит под его именем. Тогда были бы понятны три первые стиха I главы, которые носят отпечаток другой руки, а не Провидца. Этим же объяснялись бы такие места, как XVIII, 20; XXI, 14, которые дают повод думать, что их писал не апостол. Подобную же черту мы встречаем в послании к Эфесянам, II, 20, но там мы выносим уверенность, что между нами и Павлом существует посредничество секретаря, или подражателя. Злоупотребления, которые совершались именем апостолов, чтобы придать больше веса апокрифическим сочинениям82, внушают нам большую подозрительность. Многие из черт Апокалипсиса совсем не подходящи для непосредственного ученика Иисуса83. Мы с удивлением видим, что один из членов тесного кружка, в котором создавалось Евангелие, изображает нам своего прежнего друга в виде Мессии во славе, сидящего на троне Божием, управляющего народами, и до такой степени отличающегося от галилейского Мессии, что Провидец, увидав его, приходит в трепет и падает полумертвым. Человек, знавший истинного Иисуса, с трудом мог бы даже и по прошествии 36 лет до такой степени видоизменить характер своих воспоминаний о нем. Мария Магдалина, увидев воскресшего Иисуса, восклицает: "О, мой учитель!", а Иоанн увидал бы отверстое небо только для того, чтобы найти в нем того, кого он любил, преобразовавшимся в грозного Христа!.. Прибавим к этому, что не менее удивительно видеть, как из под пера одного из главнейших действующих лиц евангельской идиллии выходит искусственное сочинение, настоящая подделка, в которой на каждом шагу обнаруживается грубое подражание видениям древних пророков. Образ галилейских рыбаков, переданный нам синоптическими Евангелиями, плохо вяжется с фигурой писателя, усердного читателя древних книг, ученого раввина. Остается только решить, не фальшива ли картина, рисуемая синоптиками, и не была ли среда, окружающая Иисуса, гораздо более педантичной, схоластической, более сходной с книжниками и фарисеями, чем это можно было бы думать, судя по повествованиям Матфея, Марка и Луки. Если допустить вышесказанную гипотезу, по которой Иоанн скорее выразил одобрение Апокалипсису, чем собственноручно написал его, то является возможность объяснить, каким образом эта книга была так мало распространена в течение трех четвертей века, следовавших за ее сочинением. Возможно, что после 70 г., видя, что Иерусалим взят, что Флавии прочно укрепились, что римское владычество восстановлено, а мир продолжает себе существовать, несмотря на назначенный ему срок в три с половиной года, автор сам задержал выход в свет своего труда. Действительно, Апокалипсис приобрел свое значение лишь около середины II века, когда тысячелетники сделались предметом раздора в Церкви в особенности, когда гонения снова придали смысл и своевременность поношениям Зверя84. Таким образом судьба Апокалипсиса оказалась связана со сменами мирного состояния и испытаний, которые приходилось переживать Церкви. Каждое гонение придавало ему новую славу и, когда гонения прекратились, тогда-то книге и начала грозить настоящая опасность, и она едва не подверглась изгнанию из Канона, как лживый и возмутительный памфлет.
Так как два предания, правдоподобие которых я допускаю в настоящей моей книге, именно – прибытие Петра в Рим и пребывание Иоанна в Эфесе, подали повод к долгим спорам, то я посвящаю им особое прибавление в конце книги. В частности я рассмотрел последний мемуар г. Шольтена о пребывании апостолов в Азии с тем вниманием, какого заслуживают все произведения этого выдающегося голландского критика. Заключения, к которым я пришел, и которые, впрочем, я считаю лишь вероятными, без сомнения, вызовут, как и употребление, какое я сделал из четвертого Евангелия, составляя Жизнь Иисуса, презрительное отношение со стороны молодой высокомерной школы, в глазах которой всякое положение считается доказанным, раз оно имеет отрицательный характер, и которая признает решительными невеждами всех, кто не принимает полностью ее преувеличений. Серьезного читателя я прошу верить, что я отношусь к нему с достаточным уважением для того, чтобы не пренебрегать ничем, могущим служить для открытия истины в том роде исследований, с каким я его знакомлю. Но мой принцип, что история и диссертация должны отличаться одна от другой. История может быть хорошо составлена лишь после того, как эрудиция накопит целые библиотеки критических этюдов и мемуаров; но, когда история получает возможность давать свои выводы, то она обязана указывать читателю только оригинальный источник, на котором основывается каждое ее утверждение. Примечания занимают чуть ли не третью часть каждой страницы в тех томах, которые я посвящаю началам христианства. Если бы я вынужден приводить здесь библиографию, цитаты из современных авторов, подробный разбор мнений, то примечания наполнили бы, по меньшей мере, три четверти каждой страницы. Правда, что метод, которому я следовал, предполагает читателей опытных в исследованиях Ветхого и Нового Завета, что можно сказать о весьма немногочисленной группе лиц во Франции. Но много ли серьезных книг имели бы право на существование, если бы прежде, нежели составлять их, автор должен был увериться, что найдется публика для того, чтобы хорошо их понять? Сверх того, я утверждаю, что даже читатель, незнакомый с немецким языком, если он в курсе всего написанного по этому предмету на французском языке, может прекрасно следить за ходом моей мысли. Превосходный сборник под заглавием Revue de theologie, выходивший до последних лет в Страсбурге, представляет собой энциклопедию современной экзегетики, которая, конечно, не избавляет от необходимости обращаться к немецким и голландским книгам, в которой нашли свой отголосок все главные исследования научной теологии за последние полвека. Сочинения гг. Рейсса, Ревиля, Шерера, Кинлена, Кулена и вообще положения Страсбургского факультета85 также дадут для желающего более полного разъяснения весьма солидный образовательный материал. Нечего и говорить, что основательнее изучат дело те, кто в состоянии читать сочинения Христиана Баура, отца всех исследований этого рода, Целлера, Швеглера, Фолькмара, Гильгенфельда, Эвальда, Кейма, Гаусрата, Шольтена. Я всегда всю жизнь заявлял, что Германия покрыла себя вечной славой, положив основание научной критике Библии и исследованиям, сюда относящимся. Я повторял это достаточно громко для того, чтобы меня не могли обвинять в невыполнении тех своих обязанностей, которые я сотни раз признавал. Школа германских экзегетов имеет свои недостатки, но это такие недостатки, которых не может избежать ни один богослов, как бы он не был либерален; но терпение, настойчивость, добросовестность, которые были этой школой приложены к ее анализу, поистине изумительны. В числе многих весьма драгоценных камней, положенных Германией в здание человеческого ума, сооружаемое на общий счет всех наций, библейская наука представляет собой глыбу, высеченную с наибольшей заботливостью, и более всех других заслуживающую, чтобы она была помечена подписью ее создателя, работавшего над ней.
Этим томом, более чем предыдущими, я обязан эрудиции и постоянной готовности служить ей мне моих ученых собратьев и друзей, гг. Эггера, Леона Ренье, Деренбурга, Ваддингтона, Буассье, Лонгперье, де Витте, Ле-Бланта, Дюлорье, охотно позволявших мне постоянно советоваться с ними по поводу вопросов, относящихся к их постоянным исследованиям. Г. Нейбауэр пересмотрел часть талмудическую. Несмотря на свои занятия в Палате депутатов, г. Ноэль Парфэ не отказал мне в своих услугах превосходнейшего корректора. Наконец, я должен выразить свою горячую признательность гг. Амари, Пиетро Роза, Фабио Гори, Фиорелли, Минервини, де Люка, которые служили мне самыми драгоценными проводниками во время моего путешествия по Италии в прошлом году. Ниже мы увидим, что это путешествие имело много разных точек соприкосновения с предметом настоящей книги. Хотя и знал Италию, но я жаждал еще раз поклониться земле великих воспоминаний, ученой матери всяческого возрождения. По словам одной раввинской легенды, в течение того долгого траура по красоте, которой в истории носит название средних веков, в Риме существовала античная статуя, спрятанная в тайнике и настолько прекрасная, что римляне потихоньку по ночам приходили ее лобызать. Говорят плодом этих нечестивых объятий явился Антихрист86. Этот сын мраморной статуи, конечно, по меньшей мере, есть сын Италии. Все великие протесты человеческого сознания против эксцессов христианства некогда выходили из этой страны: они выйдут отсюда же и в будущем.
Не скрою, что при составлении настоящего труда меня увлекала больше всего любовь к истории, то несравнимое ни с чем наслаждение, которое испытывается, когда перед глазами развертывается зрелище человечества. Это давало мне слишком большое удовольствие для того, чтобы я требовал к себе какой-либо иной награды. Не раз я упрекал себя в том, что так наслаждался в своем рабочем кабинете, в то время как моя бедная родина изнывала в своей продолжительной агонии; но совесть моя покойна. Во время выборов 1869 года я выставлял свою кандидатуру на выборах; на всех моих афишах крупными буквами стояло: "Долой революцию; долой войну; война будет для нас столь же роковой, как и революция". В сентябре 1870 года я заклинал просвещенные умы Германии и Европы подумать о страшном бедствии, угрожающем цивилизации. Во время осады, в ноябре 1870 года, находясь в Париже, рискуя потерять всякую популярность, я советовал созвать собрание, уполномоченное для заключения мира. На выборах 1871 года на сделанные мне предложения я отвечал: "Подобного мандата нельзя ни требовать ни отвергать". По водворении порядка я приложил столько старания, сколько был в силах, к реформам, на которые я смотрел как на неотложные для спасения нашего отечества. Итак я сделал все, что мог. Мы обязаны быть правдивыми по отношению к родине; нам нет надобности прибегать к шарлатанству, для того, чтобы навязывать ей наши услуги или наши идеи.
Быть может, настоящая книга, хотя она и предназначена прежде всего для любопытных и для художников, может оказаться и поучительной. Мы увидим в ней преступность, доведенную до крайности, и протест святых людей, достигающий высших своих проявлений. Подобное зрелище не может не принести религиозного плода. Я больше чем когда-либо верю, что религия не есть субъективный обман нашей природы, что она отвечает внешней реальности и что тот, кто будет следовать ее внушениям, будет боговдохновенным. Упростить религию это не значит поколебать ее, а скорее всего укрепить. Маленькие протестантские секты наших дней, как и нарождающееся христианство, наглядно это доказывают. Великая ошибка католицизма заключается в том, что он воображает, будто возможно бороться с успехами материализма при помощи сложной догматики, которая ежедневно загромождается новым грузом чудес.
Народ ныне в состоянии вынести лишь религию без чудес; но такая религия могла бы еще быть жизнеспособной, если бы лица, на которых лежит обязанность попечения о душах, заимствовав свою долю позитивизма, проникшего в интеллектуальный темперамент рабочих классов, насколько возможно низвели догмат и сделали бы из культа метод нравственного воспитания и основу благотворительного союза. Человек ощущает потребность в Церкви, стоящей выше семейных уз и вне государства. Американские Соединенные Штаты сохраняют свой удивительный демократизм только благодаря своим бесчисленным сектам. Если, как можно надеяться, ультрамонтанскому католицизму больше не удастся в больших городах завлечь народ в свои храмы, то необходимо, чтобы индивидуальная инициатива создала маленькие центры, где слабый находил бы поучение, нравственную помощь, патронаж, иногда и материальное пособие. Гражданское общество, будет ли оно носить название общины, кантона или провинции, государства или родины, несет на себе обязанности по улучшению индивидуума; но то, что оно может дать, по необходимости имеет свои пределы. Семья обязана значительно большим, но часто она бывает неудовлетворительна, или ее вовсе нет в некоторых случаях. Одни ассоциации, основанные во имя нравственного принципа, могут дать человеку, родившемуся на свет, связь, соединяющую его с прошедшим, обязанности по отношению к будущему, примеры, заслуживающие подражания, наследие добра, которое он должен принять и в свою очередь передать своим потомкам, традицию самоотверженности, которую он должен продолжать.
|
