Ренан Эрнест. Антихрист.

      Тит, по-видимому, оставался еще около месяца в окрестностях Иерусалима, совершая жертвоприношения, раздавая воинам награды¹. Добыча и пленники были отосланы в Кесарею. Наступившая осень мешала юному полководцу отплыть в Рим. Он употребил всю зиму на посещение различных городов Востока и на празднества. Всюду он водил за собой толпы еврейских пленных², которых отдавали на съедение хищным зверям, сжигали живыми, или заставляли биться между собой. В Панее, 24 октября, в день рождения его брата, Домициана, на кострах или в этих ужасных играх погибло более 2500 евреев. В Бейруте, 17 ноября, такое же число пленных были принесены в жертву в честь дня рождения Веспасиана. Ненависть к евреям была преобладающим чувством в сирийских городах; эти отвратительные избиения были встречены здесь с радостью. Всего ужаснее, что Иосиф и Агриппа все это время не покидали Тита и были очевидцами этих зверств.

Затем Тит совершил продолжительное путешествие по Сирии до Евфрата. В Антиохии он застал население страшно восстановленным против евреев. Их обвиняли в поджоге, благодаря которому весь город едва не был истреблен пожаром. Тит ограничился лишь тем, что уничтожил бронзовые доски, на которых были написаны привилегии евреев³. Он подарил городу Антиохии крылатых херувимов с ковчега. Этот оригинальный трофей был поставлен против главных западных ворот города, получивших после этого название Херувимских. Близ этого места он посвятил квадригу Луне, за ту помощь, которую она ему оказывала при осаде. В Дафнэ он поставил на месте синагоги театр; надпись на нем поясняла, что этот монумент воздвигнут на счет добычи, взятой в Иудее⁴.

Из Антиохии Тит вернулся в Иерусалим. Здесь он застал, что 10-ый легион Fretensis, под начальством Теренция Руфа, все еще был занят обысками в подвалах разрушенного города. Появление Симона, сына Гиоры, вышедшего из стоков, в то время как думали, что там уже никого не осталось, побудило возобновить розыски; и, действительно, ежедневно приходилось открывать какого-нибудь несчастного и новые сокровища. Увидав ту пустыню, в которую он обратил Иерусалим, Тит, говорят, не мог побороть в себе чувства жалости. Приближенные к нему евреи приобретали над ним все больше влияния; фантасмагория восточной империи, блеском которой ослепляли Нерона и Веспасиана, снова возрождалась вокруг него, и это уже возбуждало в Риме неудовольствие⁵. Агриппа, Вереника, Иосиф, Тиверий Александр были у него в милости больше, чем когда-либо, и многие уже предсказывали Веренике роль новой Клеопатры. Всех раздражало, что тотчас после поражения мятежников люди той же расы пользовались таким почетом и всемогуществом⁶. Что касается Тита, он все более воспринимал идею, будто он выполняет провиденциальное назначение; ему нравилось слушать цитаты из пророков, в которых, будто бы, упоминается о нем. Иосиф⁷ утверждает, что он приписывал свою победу вмешательству Бога и признавал, что пользуется благоволением сверхъестественной силы. Всего поразительнее, что Филострат⁸, спустя 120 лет после этого, принимает это показание целиком и даже создает на нем апокрифическую переписку между Титом и своим Аполлонием. Если ему верить, то Тит, будто бы, отказывался от венцов, которые ему предлагали, заявляя, что это не он взял Иерусалим, что он в этом деле явился лишь орудием раздраженного божества. Едва ли можно предполагать, чтобы Филострату известно было это место из сочинений Иосифа. Он просто пользовался общераспространенной легендой о милосердии Тита.

Тит вернулся в Рим в мае или июне 71 г. Он очень дорожил триумфом, который и превзошел все, что видел Рим до него. Простота, серьезность, несколько простонародные манеры Веспасиана были не таковы, чтобы прибавить ему престижа в глазах населения, привыкшего требовать от своих повелителей, прежде всего расточительности и величия. Тит думал, что торжественный везде произведет превосходное впечатление и ему удалось в этом отношении преодолеть противодействие со стороны старика отца. Церемония была организована со всем искусством римских декораторов той эпохи; они особенно отличались соблюдением местных красок и исторической правды⁹. При этом воспроизведены были простые обряды римской религии, как бы для того, чтобы противопоставить их религии побежденного народа. В начале церемонии Веспасиан, в одежде верховного жреца, с лицом, наполовину прикрытым тогой, совершил торжественное моление; после него по тому же обряду совершил моление Тит. Процессия была удивительна: в ней фигурировали все чудеса, все редкости в мире, драгоценные произведения восточного искусства, наряду с законченными образцами греко-римского искусства; казалось, что Рим, только что пережив великую опасность, которая угрожала империи, хотел дать торжественную выставку ее богатств. Сооружения на колесах, достигавшие вышиной до третьего и четвертого этажа, вызывали всеобщее удивление; на них были изображены все эпизоды войны; каждая серия картин заканчивалась изображением в лицах удивительного появления Бар-Гиоры и его пленения. Бледные лица и блуждающие взгляды военнопленных были скрыты пышными одеждами, в которые их нарядили. Среди них находился Бар Гиора, которого торжественно вели на казнь. Затем двигались предметы, доставшиеся в добычу от храма, золотой стол, семисвещник, пурпуровые завесы "Святое святых", и серию всех трофеев замыкал главный пленник, побежденный, главный виновник всего Тора. В заключение процессии шествовали сами триумфаторы. Веспасиан и Тит ехали в отдельных колесницах¹⁰. Тит сиял, что же касается Веспасиана, который во всем этом видел только потерю целого рабочего дня, то он скучал, нисколько не старался скрыть своего вульгарного вида занятого человека, выражал нетерпение по поводу того, что процессия двигалась недостаточно быстро и приговаривал вполголоса: "Вот хорошо... Так и надо... Как я был глуп... В мои-то годы!"¹¹ Домициан, в богатом костюме, ехал верхом на великолепном коне, гарцуя вокруг своего отца и старшего брата.

Таким образом, дошли по Виа Сакра до храма Юпитера Капитолийского, обычной конечной цели всех триумфальных процессий. У подножия Капитолийской скалы была сделана остановка для того, чтобы покончить с печальной частью церемонии, с казнью вражеских вождей. Это отвратительное обыкновение было выполнено буква в букву. Бар Гиору вывели из толпы военнопленных, с веревкой на шее, осыпая самыми гнусными оскорблениями, втащили на Тарпейскую скалу и здесь убили. Когда крики возвестили, что неприятель Рима погиб, поднялся страшный шум; начались жертвоприношения. После обычных молитв императорская семья удалилась в Палатин; остаток дня прошел для всего города в ликовании и пиршествах.

Тора и ковры из святилища были отнесены в императорский дворец; золотые вещи и в частности стол для хлебов и семисвещник были поставлены в громадном здании, которое было выстроено Веспасианом напротив Палатина, по ту сторону Виа Сакра, под названием Храма Мира; оно обратилось в некоторого рода музей дома Флавиев¹². Триумфальная арка из пентелийского мрамора, существующая и доныне, выстроена в воспоминание этого необычайного торжества и на ней изображены главные предметы, которые несли в процессии¹³. По этому случаю отец и сын приняли титул императоров, но при этом они отказались от эпитета Иудейского¹⁴, потому ли что в самом слове judaei заключалось понятие о чем-то гнусном и смешном¹⁵, потому ли что втайне они разделяли мнение, сходное с тем, которое в преувеличенном виде передали нам Иосиф и Филострат. В память этого капитальнейшего из подвигов династия Флавиев была выбита монета с изображением Иудеи в цепях, плачущей под пальмой, с надписью IUDAEA CAPTA IUDEA DEVICTA. Монеты этого образца чеканились до вступления на престол Домициана¹⁶.

Действительно, победа была полная. Полководец нашей расы, человек нашей плоти и крови, во главе легионов, в списках которых мы бы встретили, если бы нам удалось прочесть их, имена многих из наших предков, сокрушил твердыню семитизма, нанес теократии, этому грозному врагу цивилизации, самое великое поражение, какому она когда-либо подвергалась. Это был триумф римского права, или скорее, рационального права, чисто философского творения, которое не предполагает никакого откровения, над еврейской Торой, плодом исключительно откровения. Это право, имевшее отчасти греческие корни, но в котором столь видная доля принадлежит практическому гению латинов, представляло собой великолепный дар со стороны римлян побежденным нациям взамен их независимости. Каждая победа Рима была прогрессом разума; Рим внес в мир принцип, во многих отношениях стоявший выше еврейского принципа, я говорю о светском государстве, которое основывается на чисто гражданском познавании общества. Всякий патриотический порыв заслуживает уважения; но зилоты были не просто патриотами; они были фанатиками, сикариями невыносимой тирании. Они хотели сохранить во всей его силе кровавый закон, который разрешал побивать камнями неблагомыслящего человека. Они отвергали общее право, светское, либеральное право, которому нет никакого дела до верования индивидуумов. Рано или поздно из римского права должна была выйти свобода совести, тогда как из иудаизма она никогда бы не вышла. Иудаизм мог породить только синагогу или Церковь, цензуру нравов, обязательную мораль, монастырь, мир вроде общества V века, в котором человечество утратило бы всю свою крепость, если бы варвары его не смели. В самом деле, лучше пусть царствует воин, нежели священник, ибо воин не стесняет духа; при нем можно свободно мыслить, тогда как священник требует от своих подданных невозможного, т. е. веры в известные идеи и обязательства всегда признавать их истиной.

Таким образом, в известных отношениях триумф Рима был закономерен. Иерусалим стал невозможен: будучи предоставлены самим себе, евреи сами разрушили бы его. Но открывшийся при этом громадный пробел обрекал эту победу Тита на бесплодие. Наши западные расы, при всем их превосходстве, всегда обнаруживали свое плачевное ничтожество в религиозном отношении. Извлечь из римской или галльской религии нечто подобное Церкви было бы бесплодной попыткой. Всякая победа над религией бесплодна, если не заменить эту религию другой, по меньшей мере одинаково удовлетворяющей потребностям души, как и прежняя. И Иерусалим отмстит за свое поражение; он победит Рим через посредство христианства, Персию через посредство ислама, разрушит античное отечество, сделается для лучших людей градом душевным. Наиболее опасная из тенденций Торы, создать закон в одно и то же время нравственный и гражданский, дающий социальным вопросам перевес над вопросами военными и политическими, получит преобладание в Церкви. В течение всех средних веков индивидуум, находясь под цензурой и под надзором общины, будет страшиться проповедника, трепетать перед отлучением; и это будет справедливой реакцией после нравственного индифферентизма языческих обществ, протестом против римских учреждений, не способных улучшить индивидуума. Без сомнения, принцип, который предоставляет религиозным общинам принудительное право над своими сочленами, сам по себе отвратителен; нет худшего заблуждения, как думать, что какая бы то ни была религия может быть признаваема единственной истинной религией, так как истинная религия для каждого человека та, которая делает его кротким, справедливым, смиренным и добродетельным; но вопрос об управлении человечеством труден; идеал очень высок, а земля очень низменна; если не удаляться в пустыню, то мы встретим на каждом шагу безумие, глупость, страсти. Античные мудрецы не могли приобрести некоторого авторитета иначе, как прибегая к обманам, которые за недостатком у них физической силы давали им воображаемую власть. Что сталось бы с цивилизацией, если бы в течение веков не господствовала вера, что брамин может убить одним взглядом, если бы варвары не были убеждены в грозной мести со стороны Мартина Турского? Человеку нужна нравственная педагогика, для которой недостаточно попечений семьи и Церкви.

Упоенный своим успехом, Рим почти уже забывал, что еврейское восстание все еще продолжалось в бассейне Мертвого моря. Три замка, Иродиум¹⁷, Махерон¹⁸ и Масада¹⁹, все еще находились в руках евреев. Надо было умышленно закрывать на все глаза, чтобы, вопреки очевидности, питать какие-либо надежды после взятия Иерусалима. Мятежники отбивались с таким ожесточением, как если бы война была еще в самом начале. Иродиум был не более, как укрепленный дворец; он был без особых затруднений взят Люцилием Бассом. Махерон потребовал уже больших усилий; возобновились зверства, избиения, продажа евреев в рабство целыми толпами. Масада оказала одно из самых героических сопротивлений, какие известны в военной истории. Елеазар, сын Иаира, внук Иуды Гавлонита, овладел этой крепостью с первых дней восстания и превратил ее в убежище зилотов и сикариев. Масада находится на плоской вершине громадного утеса, высотой почти в 500 метров, на берегу Мертвого моря. Чтобы овладеть подобной крепостью, Фульвию Сильве пришлось совершить чудеса храбрости. Отчаяние евреев было безгранично, когда они увидали, что взято убежище, которое они считали неприступным. По внушению Елеазара, они стали убивать друг друга и подожгли костер, сложенный из их имущества. Таким образом погибло 900 человек. Этот трагический эпизод совершился 15 апреля 72 г.

Вследствие всех этих событий, вся Иудея была потрясена сверху донизу. Веспасиан приказал продать все земли, которые остались без владельцев, вследствие смерти или продажи в рабство их собственников²⁰. Ему, по-видимому, внушали мысль, которая впоследствии пришла в голову Адриану, восстановить Иерусалим под другим именем и устроить в нем колонию. Он не согласился на это и присоединил всю страну к собственным владениям императора²¹. Только город Еммаус, близ Иерусалима²², он подарил восьмистам ветеранам и обратил его в небольшую колонию, следы которой сохранились до нашего времени в виде живописного поселка Кулоние. Евреи были обложены специальной податью (fiscus). Во всей империи они должны были ежегодно уплачивать Капитолию сумму в две драхмы, которую до сих пор они имели обыкновение платить в пользу храма²³. Небольшая компания евреев, Иосиф, Агриппа, Вереника, Тиверий Александр, избрали себе Рим для местожительства. Мы увидим, что они будут играть здесь важную роль, то добиваясь на время при дворе благосклонности к иудаизму, то навлекая на себя ненависть экзальтированных изуверов, то увлекаясь разными надеждами, как, например, в то время, когда Вереника едва не сделалась женой Тита и не взяла в руки свой скипетр вселенной.

Опустошенная Иудея была покойна, но страшное потрясение, театром которого она была, продолжало вызывать вспышки в соседних странах. Брожение среди иудаизма продолжалось почти до конца 73 г. Зилоты, ускользнувшие от избиения, добровольцы, участвовавшие в обороне, все иерусалимские безумцы распространились по Египту и Киренаике. Общины этих стран, богатые, консервативные, далеко не разделявшие палестинского фанатизма, почувствовали опасность, которую могли навлечь на них эти безумцы. Они сами принялись их хватать и выдавать римлянам. Многие из них бежали в верхний Египет, где их травили, как диких зверей²⁴. В Кирене один сикарий, по имени Ионафан, ткач по ремеслу, выдавал себя за пророка и, как и все лже-Мессии, убеждал 2000 евионимов или "бедных" следовать за ним в пустыню, где обещал показать им чудеса и изумительные явления²⁵. Более благоразумные евреи донесли на него Катуллу, местному правителю; за это Ионафан отмстил им оговорами, которые повели за собой бедствия без конца. Почти вся еврейская колония Кирены, одна из самых цветущих в мире²⁶, была истреблена: все имущество ее было конфисковано в пользу императора. Катулл, выказавший в этом деле большую жестокость, получил за это выговор от Веспасиана: он умер среди страшных галлюцинаций, которые, как некоторые предполагают, послужили темой театральной пьесы с фантастическими декорациями, под заглавием "Призрак Катулла"²⁷.

Невероятное дело! Эта продолжительная и ужасная агония не повела за собой непосредственно самой смерти. При Траяне, при Адриане мы видим, что иудейский национализм вновь оживает и дает кровопролитные сражения; но, очевидно, жребий был брошен; зилот был побежден бесповоротно. Путь, начертанный Иисусом, инстинктивно понятый главами иерусалимской Церкви, укрывшимися в Перею, решительно становился истинным путем Израиля. Светское царство евреев было гнусно, сурово, жестоко; эпоха Асмонеев, когда они пользовались независимостью, была самой печальной их эпохой. Можно ли было оплакивать иродианство, саддукейство, этот позорный союз монархии, лишенной всякого величия, с первосвященником? Конечно, нет; не такова конечная цель "народа Божия". Надо было ослепнуть, чтобы не видеть, что идеальные учреждения, к которым стремился "Израиль Божий", не отвечают национальной независимости. Так как эти учреждения были не способны создать армию, то они и могли существовать лишь в виде вассального государства великой империи, предоставлявшей большую свободу своим "райям", освобождавшей их от всякой политики, не требовавшей от них военной службы. Империя Ахеменидов всецело удовлетворяла этим условиям еврейской жизни: впоследствии им удовлетворял также халифат, оттоманская империя, и мы видим, что тут, в их недрах, развились такие свободные общины, как армянская, парсийская, греческая, нации без родины, братства, заменявшие дипломатическую и военную автономии автономией школы и Церкви.

Римская власть была недостаточно гибкой для того чтобы таким образом приспособиться к потребностям общин, которые она вмещала. Из четырех царств, покорявших иудеев, это было, по их словам, самое суровое и злое²⁸. Подобно Антиоху Епифану, римская империя заставила народ еврейский уклониться от своего истинного призвания и, вызывая в нем реакцию, побудила его образовать царство или отдельное государство. Но это отнюдь не было свойственно наклонностям людей, которые были представителями гения этой расы. В некоторых отношениях они предпочли бы царство римлян. Идея еврейской национальности с каждым днем становилась все более отсталой, идеей безумцев и изуверов, и благочестивые люди нисколько не затруднялись для борьбы с ней обращаться к покровительству завоевателей. Истинный еврей, привязанный к Торе, видевший в священных книгах свой закон и сообразовавший с ними свою жизнь, точно также, как и христианин, углубленный в надежды на царство Божие, все более и более отказывались от всякой идеи о земной национальности. Принципы Иуды Гавлонита, составлявшие душу великого возмущения, эти чисто анархические принципы, по которым один Бог есть "господин" и никакой человек не имеет права на этот титул²⁹, могли породить шайки фанатиков, подобных индепедентам Кромвеля, но создать чего-либо прочного не могли. Эти лихорадочные вспышки были признаком глубокой работы, которая шла в недрах Израиля, и которая, вызывая на челе его кровавый пот ради всего человечества, неизбежно должна была привести его к смерти в страшных конвульсиях.

В самом деле, народы должны делать выбор между продолжительным, спокойным, бесславным существованием того, кто живет для одного себя, и бурной, полной смут судьбиной того, кто живет для человечества. Нация, грудь которой волнуют социальные и религиозные вопросы всегда бывает слабой, как нация. Всякая страна, которая мечтает о царстве Божием, которая живет для общих идей, преследует дело, представляющее всемирный интерес, тем самым приносит в жертву свою частную судьбу, умаляет и даже уничтожает свою роль земного отечества. Так было с Иудеей, Грецией, Италией; быть может так будет и с Францией. Нельзя безнаказанно носить в своей груди огонь. Иерусалим, как город умеренной буржуазии, быть может, бесконечно тянул бы свою историю посредственности. Но так как он имел ни с чем несравнимую честь послужить колыбелью христианства, то он и пал жертвой Иоанна Гискалы, Бар-Гиоры, которые, судя по внешности, были бичами своей родины, но на самом деле явились орудием его апофеоза. Эти ревнители, к которым Иосиф относится, как к разбойникам и убийцам, были самыми плохими политиками, мало способными воинами, но они смело погубили отечество, которого уже нельзя было спасти. Они погубили реальный город, но открыли царство духовного Иерусалима, во всей своей скорби все-таки более славное, нежели во дни Ирода и Соломона.

В самом деле, чего желали консерваторы, саддукеи? Они стремились к мещанству, к тому, чтобы продлилось существование города священников, в роде Емезы, Тиана, Команы. Разумеется, они не ошибались, утверждая, что подъемы энтузиазма были гибелью нации. Революция и мессианство разрушали национальность еврейского народа; но ведь революция и мессианство составляли призвание этого народа; этим он содействовал общему успеху цивилизации. Точно также и мы не ошибаемся, когда говорим Франции: "Откажись от революции, иначе погибнешь"; но если только будущее принадлежит какой-нибудь из идей, незаметно вырабатывающихся в груди народа, то окажется, что Франция в свое время будет вознаграждена за то, что в 1870 и 1871 г. составляло ее слабость и несчастье. Если сильно не искажать истину (а в этом отношении все возможно), то наши Бар-Гиоры, наши Иоанны Гискалы никогда не обратятся в великих граждан; но им воздадут должное и тогда мы увидим, что они стояли ближе к пониманию тайн судеб, нежели люди благоразумные.

Как преобразится иудаизм, лишившись своего священного города и храма? Как выйдет талмудизм из того положения, какое события создали для израильтянина? Это мы увидим в нашей пятой книге. В известном смысле, произведя на свет христианство, иудаизм потерял всякое право на существование. С этого момента дух жизни покинул Иерусалим. Израиль все отдал своему сыну скорби и истощился в этих родах. Элоимы, которые будто бы шептали в святилище: "уйдем отсюда! уйдем отсюда!" как слышали некоторые, говорили правду. По закону великих творений, творец, давая бытие другому, сам как бы испускает дух, привив свою жизнь в целости тому, кто должен ее продолжать, инициатор обращается в сухой сучок, в обессилевшее существо. Однако, этот приговор природы очень редко выполняется немедленно. Растение, которое произвело цветок, не соглашается умереть из-за этого. Мир полон таких ходячих скелетов, переживших приговор, произнесенный над ними. К числу их относится иудаизм. Нет в истории более поразительного зрелища, как это существование целого народа в состоянии привидения, народа, который в течение почти тысячи лет утратил чувство факта, не написал ни одной страницы годной для чтения, не передал нам ни одного сведения, которое можно было бы принять. Можно ли удивляться, если, прожив таким образом века вне свободной атмосферы человечества, в подвале, — я осмеливаюсь сказать, — в состоянии частичного безумия, он выходит бледным, изумленным, ослепленным светом?

Что касается последствий от разрушения Иерусалима для христианства, то они так очевидны, что их уже теперь можно отметить. Уже не один раз мы имели случай между прочим указывать на них³⁰.

Для христианства разрушение Иерусалима и храма было беспримерным счастьем. Если верно передано рассуждение, которое Тацит приписывает Титу³¹, то победоносный полководец полагал, что разрушение храма повлечет за собой падение христианства также, как и падение иудейства. Более ошибочного суждения никогда не произносилось. Римляне воображали, что, вырвав корень, они уничтожат и отпрыск; но отпрыск был уже деревцом, которое жило своей собственной жизнью. Если бы храм продолжал существовать, развитие христианства несомненно должно было бы задержаться. Храм продолжал бы играть роль центра иудейского творчества. Никогда не перестали бы смотреть на него иначе, как на самое священное место в мире³², всегда к нему ходили бы паломники и приносили бы ему свою дань. Иерусалимская церковь, группируясь у священных папертей, продолжала бы во имя своего первенства принимать почести со всех концов света и преследовать христиан Церквей, основанных Павлом, требовать, чтобы для получения права называться учениками Иисуса люди подвергали бы себя обрезанию и исполняли бы закон Моисеев. Всякая плодотворная пропаганда была бы воспрещена; от миссионеров требовали бы вверительных грамот, подписанных Иерусалимом³³. Образовался бы центр непогрешимой власти, патриаршество, составленное из некоторого рода коллегии кардиналов, под председательством таких личностей, как Иаков, чистокровных евреев, принадлежащих к роду Иисуса³⁴, и это угрожало бы страшной опасностью нарождающейся Церкви. Когда мы видим, что Св. Павел, после стольких неприятных прецедентов, все-таки остается приверженцем Иерусалимской Церкви, то становится понятным, сколько затруднений представлял бы собой разрыв с этими святыми лицами. На подобный раскол смотрели бы как на чудовищное событие, равносильное отречению от христианства. Отделение христианства от иудаизма было бы немыслимо, а между тем это отделение было необходимым условием существования новой религии, подобно тому, как перерезка пуповины является необходимым условием жизни новорожденного. Мать убила бы свое дитя. Напротив, с разрушением храма христиане перестают о нем думать; вскоре они стали смотреть на него даже как на оскверненное место³⁵; для них все сосредоточилось в Иисусе.

Тот же удар низвел иерусалимскую церковь до второстепенного значения. Мы увидим, что она должна будет реформироваться вокруг элемента, составлявшего ее силу, так называемых "деспосинов", членов семьи Иисуса, сыновей Клопы; но господствовать она уже не будет. С падением этого центра ненависти и исключительности, сближение между отделами церкви. Иисуса, стоявшими друг к другу в оппозиции, стало делом нетрудным. Петр и Павел официально примирятся между собой, и страшная двойственность нарождавшегося христианства перестанет быть для него смертельной язвой. Забытая в глубине Ватании и Гаурана, небольшая группа, сплотившаяся вокруг родных Иисуса, Иакова, Клопы, обратилась в эвионитскую секту и медленно умирала от своего ничтожества и бесплодия.

Положение это во многих отношениях напоминало положение католицизма нашего времени. Ни одна религиозная община не отличалась большей внутреннею активностью, большим стремлением извергать из своих недр всякое оригинальное творчество, нежели католицизм последних шестидесяти лет. Однако, все его усилия не имели результатов и в силу одной только причины; причина эта – абсолютизм римского двора. Римский двор подверг изгнанию Ламенэ, Гермеса, Деллингера, о. Гиацинта, всех апостолов, защищавших его сколько-нибудь с успехом. Римский двор оскорбил и обессилил Лакордера, Монталамбера. Римский двор своим Syllabus и собором отрезал всякую будущность у либеральных католиков. Когда изменится такое печальное положение вещей? Тогда, когда Рим перестанет быть городом первосвященника, когда прекратится опасная олигархия, овладевшая католицизмом. Занятие Рима королем Италии, вероятно, со временем в истории католицизма будет считаться таким же счастливым для него событием, как разрушение Иерусалима в истории христианства. Почти все католики стонали при этом событии, без сомнения, также как и все иудео-христиане в 70 г. смотрели на разрушение храма, как на печальную превратность судьбы. Но последствия покажут, как поверхностно было такое суждение. Не переставая оплакивать кончину папского Рима, католицизм извлечет из нее великую пользу. Однообразие и смерть, которые он носит в своей груди, сменятся дискуссией, движением, жизнью и разнообразием.

21. 'Ιδίαν αύτώ τήν χώραν φυλάττων (l. e.). Это несколько противоречит κελεύων πάσαν γήν άποδόσθαι. Φυλάττων, без сомнения, относится к продажной цене. Относительно значения ίδιαν см. Corpus inscr. graec., № 3751; Момсен, inscr. regni Neap., № 4636; Генцен, № 6926; Страбон, XVII, I, 12.