Тем временем Павел испытывал на себе в темнице волокиту
администрации, наполовину расстроенной сумасбродствами деспота и окружавших его
придворных. С ним находились Тимофей, Лука, Аристарх и, по некоторым преданиям,
Тит. Тихик снова присоединился к нему. Кроме того, при нем были и служили ему
помощниками1 некий Иисус, no прозвищу Юст2,
который был обрезан, Деметрий или Димас, необрезанный прозелит3,
родом, как кажется, из Фессалоники, и сомнительная личность по имени Кресцент.
Марк, который, по нашей гипотезе, прибыл в Рим вместе с Петром, по-видимому,
примирился со своим сотоварищем по первой своей апостольской деятельности, насильственно с ним
разлученным4; вероятно, он был посредником
между Петром и апостолом язычников5. Во
всяком случае, около этого времени Павел был очень недоволен христианами
обрезания; он находил, что они к нему недостаточно доброжелательны и заявлял,
что не находит между ними для себя хороших сотрудников6.
В рассматриваемую эпоху в идеях Павла произошли важные
изменения, вызванные, быть может, новыми отношениями, которые у него завязались
в столице империи, центре и фокусе всех идей, и, благодаря этому, послания,
написанные им в этот промежуток времени, чувствительно отличаются от написанных
им в его вторую и третью миссии. Внутренняя эволюция христианской доктрины
совершалась быстро. За несколько месяцев этих плодотворных лет богословие
подвигалось быстрее, нежели впоследствии за сотни лет. Новый догмат искал своего
равновесия и отовсюду черпал себе добавления, всюду искал точек опоры, чтобы
укрепить свои слабые пункты. Это состояние можно бы сравнить с деятельностью
животного в генетическом моменте, когда оно создает себе члены тела,
видоизменяет органы, отсекает придатки, чтобы достигнуть гармоничной жизни, т.
е. такого состояния, когда в живом существе все части соответствуют друг другу,
друг друга поддерживают и друг с другом связаны.
До сих пор пламя всепожирающей деятельности не давало Павлу
досуга считать время, или замечать, что Иисус сильно запаздывает со
своим пришествием; но эти долгие месяцы тюремного заключения заставили Павла
оглянуться на самого себя. Сверх того, начала для него приближаться и старость7; некоторого рода печальная зрелость мысли сменила пыл его страсти. Рефлексия брала свое и побуждала его пополнять свои идеи, слагать их в теорию. Из
практика, каким он был, он превращался в мистика, богослова, созерцателя.
Пылкость слепой и абсолютно неспособной отступать назад убежденности не мешала
ему иной раз удивляться тому, что небеса медлят открыться, что последняя труба
не раздается. Это не колебало веру Павла, но ей приходилось искать для себя
других точек опоры. Его представление о Христе изменялось. Отныне мечтой его
сделался не столько уже Сын Человеческий, который появляется на облаках и
производит всеобщее воскресение, сколько установление божественности Христа,
воплощение его божественности, Христос, действующий в ней и ею. Воскресение для
него уже не в будущем; оно как будто уже совершилось8.
— Стоит раз перемениться, и перемены пойдут постоянно; можно быть в одно и то же
время самым страстным и самым изменчивым человеком. Верно лишь одно, что великие
образы конечного апокалипсиса и воскресения, некогда столь свойственные Павлу,
выливающиеся чуть не из каждой строки его посланий во время второй и третьей
миссий и даже в послании к Филиппийцам9,
занимают лишь второстепенное место в его последних посланиях, написанных в
заключении10. Они здесь заменяются теорией
Христа, познаваемого как божественная личность, теорией, довольно аналогичной с
теорией Слова (Logos), которая впоследствии была окончательно оформлена в произведениях, приписываемых Иоанну.
To же изменение замечается в стиле. Язык посланий, написанных
Павлом в заточении, отличается большей полнотой; но он утратил некоторую долю
своей силы. Мысль излагается с меньшей энергией. Словарь также заметно разнится
от первоначального словаря Павла. Любимые термины школы Иоанна: "свет", "тьма",
"жизнь", "любовь" и т. п., становятся господствующими11.
Дает уже себя чувствовать синкретическая философия гностицизма. Вопрос об
оправдании через Иисуса уже не так резко ставится; борьба между верой и делами
как бы утихает на лоне единства христианской жизни, слагающейся из знания и
благодати12. Христос, сделавшись
центральным существом вселенной, примиряет в своей обожествленной личности
разноречие между двумя христианствами. Конечно, подлинность этих посланий была
заподозрена не без оснований: однако, в пользу ее имеются столь веские
доказательства13, что мы предпочитаем
отнести разницу в стиле и в идее, о которой мы сказали выше, на счет
естественного прогресса в учении Павла. Предыдущие и, несомненно, подлинные
послания Павла уже содержали зародыш этого нового языка "Христос" и "Бог"
употребляются в них почти как синонимы; Христу здесь принадлежат функции
божества: его призывают, как Бога; он — необходимый посредник перед Богом.
Пылкость привязанности к Иисусу привела к тому, что с ним связывались все
теории, какие только были в ходу в некоторой части еврейского мира. Предположим,
что в наше время является человек, отвечающий всем довольно разнообразным
требованиям демократии. Что если бы его приверженцы стали бы говорить — одним:
"вы за организацию труда? он есть организация труда"; другим: "вы за
независимость морали? он есть независимость морали"; третьим: "вы за
кооперативное начало? он есть кооперативное начало": четвертым: "вы за
солидарность? он есть солидарность?"
Новую теорию Павла можно резюмировать приблизительно в
следующих словах14:
Этот мир есть царство тьмы, т. е. Сатаны и его адских сил,
наполняющих атмосферу. Наоборот, царство святых будет царством света. Святые же
святы не собственными заслугами (до Христа все были врагами Бога), но, благодаря
тому, что Бог вменяет им заслуги Иисуса Христа, сына своей любви. Кровь этого
сына, пролитая на Кресте, загладила грехи, примирила с Богом все живущее и
водворила мир на небесах и на земле. Сын есть образ невидимого Бога, первородное
из всех существ; все было создано в нем, через него и для него, все небесное и
земное, видимое и невидимое, Престолы, Власти, Силы, Господства15.
Он был, прежде всего, существующего и все существует в нем. Церковь и он
составляют одно тело и он голова этого тела. Подобно тому, как везде и всегда он
занимал первое место, так он будет его занимать и при воскресении. Его
воскресение есть начало общего воскресения. Полнота божественности обитает в нем
телесно, — Таким образом, Иисус есть богочеловек, как бы первый министр
творения, который стоит между Богом и человеком16.
Все, что монотеизм говорит об отношениях человека с Богом, по теперешней теории
Павла может быть сказано об отношениях человека с Иисусом17.
Поклонение Иисусу, которое у Иакова не заходило дальше поклонения святым, или
поклонения Богородице18, достигает у Павла
размеров истинного поклонения единому Богу, какого еще никогда ни один еврей не
оказывал сыну женщины.
Тайну эту, которую Бог подготавливал вечно, когда настала
полнота времен, он открыл святым последних дней. Настал час, когда каждый должен
со своей стороны быть причастным делу Христа; причастность же к делу Христову
выражается страданием; таким образом, страдание есть благо, которым следует
наслаждаться, хвалиться. Христианин, делаясь причастным делу Иисуса, подобно
ему, получает всю полноту19 божественности.
Воскресши из мертвых, Иисус все животворил вместе с собой. Стена отчуждения,
которую Закон создавал между народом Божьим и язычниками, разрушена Иисусом; из
двух, примирившихся между собой, частей человечества он создал новый мир; он
убил на кресте все старые злобы. Текст Закона был как бы векселем, по которому
человечество не могло расплатиться: Иисус уничтожил силу этого долгового
обязательства, пригвоздив его к своему кресту. Таким образом, мир, созданный
Иисусом, совершенно новый мир; Иисус есть краеугольный камень того храма,
который Бог для себя выстроил. Христианин мертв на земле, погребен с Иисусом в
могиле; жизнь его таится в Боге со Христом. В ожидании, пока Христос появится и
приобщит его к своей славе, он умерщвляет свое тело, заглушает в себе все
природные влечения, во всем давая природе отпор, разоблачает в себе "ветхого
человека", облекаясь в "нового", обновленного по образу своего Создателя. С этой
точки зрения нет более ни эллина, ни иудея, ни обрезанных, ни необрезанных, ни
варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного человека; Христос все; Христос во
всех. Святые это те, которым Бог особым даром своего благоволения вменил заслуги
Христа, и которые, таким образом, предопределены к божественному восприятию еще
до создания мира. Церковь едина, как един Бог; ее задача — создать тело
Христово; конечная цель всего есть осуществление совершенного человека, полное
единение Христа со всеми своими членами, такое состояние, при котором Христос
действительно будет главой человечества, переродившегося по его собственному
образу, человечества, получающего от него движение и жизнь через посредство
целой серии членов, связанных между собой и друг другу подчиненных. Темные силы,
которые носятся в воздухе, борются против этого. Между ними и святыми произойдет
страшная борьба. Это будет ужасный день, но вооруженные дарами Христа святые
восторжествуют.
Подобные доктрины были не совсем оригинальны. Отчасти они
принадлежали еврейской школе Египта, именно школе Филона. Этот Христос,
сделавшийся божественной ипостасью, есть logos еврейской александрийской
философии, мемера халдейских парафраз, прототип
всего существующего, через который все было создано20.
Эти силы, которые носятся в воздухе21 и
которым дана была власть над миром22, эта
странная небесная и адская иерархии23,
принадлежат еврейской каббале и гностицизму. Эта таинственная
плерома, конечная цель Христова дела, сильно походила
на божественную плерому, которая у гностиков
занимает высшую ступень всеобщей лестницы. Гностическая и каббалистическая
теософия, которую можно рассматривать как мифологию монотеизма, и которую, как
нам казалось, можно было подметить у Симона Гиттона, выступает, начиная с I
века, со всеми своими главными характерными признаками. Было бы слишком смело
систематически относить ко II веку все документы, в которых оказываются следы
подобного духа. Дух этот в зародыше находился у Филона и в первоначальном
христианстве. Теософическая концепция Христа по необходимости должна была выйти
из мессианской концепции Сына Человеческого, когда, после долгих ожиданий,
пришлось констатировать, что Сын Человеческий не приходит. В посланиях Павла,
подлинность которых наиболее несомненна, есть некоторые черты, которые немногим
отстают от преувеличений, представляемых его посланиями, написанными в заточении24.
Послание к Евреям, написанное до 70 г., представляет ту же тенденцию отвести
Иисусу место среди метафизических абстракций. Все это окажется в высшей степени
заметным, когда мы будем говорить о сочинениях Иоанна. У Павла, который лично не
знал Иисуса, такая метаморфоза идеи Христа была в некотором роде неизбежна. В то
время как школа, обладавшая живым преданием об учителе, создавала Иисуса
синоптических Евангелий, экзальтированный человек, никогда не видавший
основателя христианства иначе, как в своих мечтах, все более и более
преобразовывал его в сверхчеловеческое существо, в некоторого рода
метафизическую сущность, которой, быть может, никогда не было на свете.
В сущности, такое преобразование происходило в мыслях не
одного только Павла. Основанные им Церкви шли в том же направлении. В
особенности Церкви Малой Азии, под влиянием некоторой внутренней работы,
приходили к самым преувеличенным представлениям о божественности Иисуса. Это
понятно. Для той фракции христианства, которая вышла из интимных отношений на
Тивериадском озере, Иисус всегда должен был оставаться возлюбленным сыном
Божьим, которого видели среди людей с его чарующей осанкой и тонкой улыбкой; но,
когда проповедовали Иисуса жителям какого-нибудь забытого уголка Фригии, причем
проповедник заявлял, что сам никогда его не видал, и усиленно твердил, что о
земной его жизни ему почти ничего неизвестно25,
что могли подумать его добродушные и наивные слушатели об этом Иисусе, которого
им проповедовали? Как должны были они себе его представлять? — Как мудреца? Как
учителя, полного очарования? Но Павел изображал роль Иисуса вовсе не такой.
Павел не знал или притворялся, что не знает Иисуса, как историческую личность. —
Как Мессию, как Сына Человеческого, который должен появиться на облаках в день
Страшного Суда? Но этого рода идеи были чужды язычникам и предполагали бы у них
знакомство с еврейскими книгами. — Очевидно, что образ, который чаще всего мог
бы складываться в представлении этих добродушных провинциалов, это образ
воплощения, т. е. образ Бога, принявшего человеческую форму и спустившегося на
землю26. Это представление и было очень
распространенным в Малой Азии; вскоре оно было использовано и Аполлонием
Тианским. Для того, чтобы примирить такой образ мыслей с монотеизмом, оставалось
лишь одно: познавать Иисуса, как воплотившуюся божественную ипостась, как
некоторого рода двойника единого Бога, принявшего образ человеческий для
выполнения некоторого божественного плана. Надо припомнить, что дело происходит
уже не в Сирии. Христианство перешло из семитических стран в руки рас,
опьяненных своим воображением и мифологией. Пророк Магомет, легенда которого у
арабов имеет чисто человеческий характер, точно также превратился у шиитов
Персии и Индии в существо вполне сверхъестественное, нечто в роде Вишну и Будды.
Каковы бы ни были отношения апостола к его Церквам в Малой
Азии, как раз около этого времени ему представился случай применить новую форму,
в которую он привык облекать свои идеи. Благочестивый Епафродит или Епафрас,
учитель и основатель Церкви в Колоссах и глава Церкви на берегах Лика, прибыл к
нему с миссией от названных Церквей27.
Павел никогда не бывал в этой долине, но пользовался там авторитетом28.
Его даже признавали здесь апостолом той страны и все исповедовали одинаковую с
ним веру29. Узнав об его заключении в
тюрьму, Церкви в Колоссах, в Лаодицее на Лике, в Иераполисе отправили Епафродита
разделить с ним его узы30, утешить его,
засвидетельствовать ему дружеские чувства братии к нему и, вероятно, предложить
ему денежную помощь, в которой он мог нуждаться31.
То, что Епафродит сообщал Павлу об усердии новообращенных,
исполнило его радостью32; их вера,
милосердие, гостеприимство были восхитительны33;
но христианство в этих фригийских Церквах принимало странное направление. Вдали
от великих апостолов, вне всякого влияния со стороны евреев, составившись почти
исключительно из язычников34, эти Церкви
обнаруживали наклонность к некоторой смеси из христианства, греческой философии
и местных культов35. В мирном маленьком
городке Колоссах, под шум каскадов, среди пенящейся пучины, в виду Иераполиса и
его ослепительной горы36, с каждым днем все
более возрастала и укреплялась вера в полную божественность Иисуса Христа.
Напомним, что Фригия принадлежала к числу стран, отличавшихся наибольшей
оригинальностью в религиозном отношении. Таинства ее религии заключали в себе
возвышенный символизм, или, по крайней мере, претендовали на это. Многие из
принятых в ней обрядов представляли некоторое сходство с обрядами нового культа37.
Для христиан, не имевших предварительного предания, не прошедших
подготовительного курса монотеизма, подобно евреям, искушение присоединить
христианский догмат к старым символам должно было оказаться довольно
соблазнительным, тем более, что эти старые символы представляли собой наследие,
завещанное весьма почтенной стариной. Прежде, чем принять идеи, занесенные из
Сирии, эти христиане были набожными язычниками; быть может, воспринимая новые
взгляды, они не думали, что им придется окончательно порвать с прошлым. И, сверх того, какой истинно религиозный человек способен вполне отрешиться от
традиционного благочестия, под сенью которого он впервые познал идеал, и не
станет пытаться примирить, хотя часто это бывает и невозможно, свою старую веру с новой, вытекающей из прогресса его мышления?
Во II веке эта потребность в синкретизме получит крайне
важное значение и приведет к пышному развитию гностических сект. Мы увидим, что
в конце I века аналогичные тенденции внесли в Эфесскую Церковь сильные смуты и
волнения. Керинф и автор четвертого Евангелия исходили, на основании подобного
же принципа, из идеи, что сознание Иисуса представляет небесное существо,
отличное от его земного облика38.
Начиная с 60 г. Колоссы были поражены этой же язвой. Теософия с подмесью
туземных верований39, евионитского иудаизма40,
философии41 и данных, заимствованных у
новой проповеди, уже нашла себе здесь искусных толкователей42.
Начинал возникать культ несотворенных эонов,
весьма развитая теория ангелов и демонов43,
словом — гностицизм с своими произвольными обрядами, своими реализованными
абстракциями, и это направление, благодаря своей обманчивой обаятельности,
подрывало христианскую веру в ее самых живых и наиболее существенных элементах.
К этому примешивались противоестественное самоотречение, ложный вкус к
самоуничижению, мнимая святость, отказывающая в правах своей плоти44, одним словом, всякого рода аберрации нравственного чувства, которые и должны были породить целый ряд фригийских ересей II века (монтанисты, пепуциане,
катафригийцы), в свою очередь связанных со старой мистической закваской галлов,
корибантов, последним пережитком которых в наше время являются дервиши. Таким
образом, с каждым днем все больше сказывалась разница между христианами
языческого и христианами еврейского происхождения. В Церквах Павла зарождались
христианские мифология и метафизика. Происходившие от политеистических рас,
обращенные язычники находили очень естественной идею Бога, сделавшегося
человеком, тогда как воплощение божественности для евреев было возмутительным
богохульством.
Павел, желая удержать при себе Епафродита, деятельным
характером которого он думал воспользоваться45,
решил в ответ на депутацию Колоссян отправить к ним Тихика Эфесского, дав ему в
то же время поручения к Церквам Азии46.
Тихик должен был объехать долину Меандра47,
посетить общины, передать им последние известия о Павле и лично на словах
сообщить им о положении апостола по отношению к римским властям, что в
подробностях он считал неблагоразумным доверять письму48,
и, наконец, вручить каждой из Церквей особые письма, адресованные им Павлом49.
Тем из Церквей, которые находились no соседству одна от другой, рекомендовалось
затем взаимно обменяться этими письмами и по очереди перечитать их все в своих
собраниях50. Сверх того, Тихик, быть может,
был снабжен некоторого рода энцикликой, скопированной с послания к Колоссянам и
предназначенной для тех Церквей, которым Павел не имел сообщить ничего особого.
По-видимому, Павел предоставил своим ученикам, или секретарям, самим
редактировать этот циркуляр51 по плану,
который он им дал, или по типу, который он им указал52.
У нас сохранилось послание, адресованное при указанных
обстоятельствах Колоссянам53. Павел
продиктовал его Тимофею54, подписал и
прибавил собственноручно:
Помните мои узы55.
Что касается циркулярного послания, которое Тихик вручал по пути Церквам, не
имевшим надобности в специальном письме, то, по-видимому, таким является так
называемое послание к Эфесянам56.
Несомненно, что это послание было предназначено не для Эфесян, ибо апостол
обращается в нем исключительно к обращенным язычникам57,
к Церкви, которой он никогда не видал58 и
для которой у него нет специального совета. На древних рукописях так называемого
послания к Эфесянам в подписи был пропуск для того, чтобы можно было вписать
название Церкви, которой оно предназначалось59;
подобную же особенность представляют и ватиканская рукопись и Codex
sinaiticus60. Думали, что это предполагаемое послание к Эфесянам
в действительности назначалось Лаодикийцам, и было написано одновременно с
посланием к Колоссянам61. Мы уже
высказывались в другом месте62, по какой
причине не можем принять этого мнения и скорее вынуждены признать разбираемое
послание за изложение доктрины, которое Павел велел воспроизвести во многих
экземплярах и распространить в Азии. Тихик, проезжая через Эфес, свой родной
город, мог показать старейшинам здешней Церкви один из таких экземпляров, а те
могли сохранить его как поучительное сочинение, и вполне возможно, что именно
эта копия с него и попала в коллекцию посланий Павла63,
когда ее стали составлять; таким образом, и могло произойти то заглавие, которое
ныне носит упомянутое послание. Верно то, что послание, называемое к Эфесянам,
не более как перефразированное подражание послания к Колоссянам с некоторыми
добавлениями, взятыми из других посланий Павла, быть может, в том числе и из
посланий утерянных.
Вместе с посланием к Колоссянам это послание, так называемое
к Эфесянам, представляет лучшее изложение теорий Павла, относящееся к эпохе
конца его карьеры. Для последнего периода жизни апостола послания к Колоссянам и
к Эфесянам имеют то же значение, как послание к Римлянам для эпохи расцвета его
апостольства. Идеи основателя христианского богословия здесь достигают своей
высшей чистоты. Чувствуется та последняя одухотворенная работа, которая
происходит в мыслях великой души, готовой угаснуть, и после которой остается
только умереть.
Разумеется, Павел был прав, сражаясь с этой опасной язвой
гностицизма, которая вскоре после него стала серьезно угрожать человеческому
разуму, с этой химерической религией ангелов64,
которой он противопоставляет своего Христа, высшего нежели все, что не есть Бог65.
Надо быть ему благодарным также и за его последние нападки на обрезание, на
суетные обряды, на еврейские предрассудки66.
Мораль, которую он извлекает из своей отвлеченной концепции Христа, во
многих отношениях удивительна. Но, Боже, сколько излишества и сколько
затруднений готовит для истинной мудрости, избегающей крайностей, это дерзостное
пренебрежение всякими доводами рассудка, эта блестящая похвала безумию, эта цепь
парадоксов! Этот "ветхий человек", которого Павел так грубо встряхивает, будет
на это реагировать, и он докажет, что не заслуживал таких проклятий. Все это
прошлое, подвергнутое столь несправедливому огульному осуждению, в свое время
превратится в принцип "возрождения" для мира, доведенного христианством до
последней степени истощения. В этом смысле Павел окажется одним из опаснейших
врагов цивилизации. Новые вспышки духа Павла будут знаменовать собой поражение
человеческой мысли. Когда дух человечества восторжествует, Павел должен будет
умереть. To, что будет торжеством Иисуса, окажется смертью для Павла.
Апостол заканчивал свое послание к Колоссянам передачей им
приветствий и пожеланий от их святого и преданного наставника Епафраса. В то же
время он просит их обменяться его письмом с Лаодикийской Церковью67.
Он присоединил к Тихику, который должен был отвезти его корреспонденцию, в
качестве посланника, некоего Онисима, названного им "верным и возлюбленным
братом нашим"68. Онисим был рабом Филимона, одного из глав Церкви в
Колоссах; он бежал от своего господина, обокрав его, и укрылся в Риме. Здесь он
вступил в сношения с Павлом, быть может, при посредстве своего соотечественника
Епафраса. Павел обратил его, убедил вернуться к своему господину и заставил его
отправиться в Азию вместе с Тихиком. С целью успокоить опасения, которые еще
могли оставаться у бедного Онисима, Павел продиктовал Тимофею письмо к Филимону,
настоящее образцовое произведение эпистолярной литературы, которое и вручил
самому провинившемуся:
Павел, узник Иисуса Христа, и Тимофей брат, Филимону
возлюбленному и сотруднику нашему, и Апфии (сестре) возлюбленной, и Архипу
сподвижнику нашему, и домашней твоей Церкви.
Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса
Христа.
Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе в молитвах
моих, слыша о твоей любви и вере, которую имеешь к Господу Иисусу и ко всем
святым, дабы общение веры твоей оказалось деятельным в познании всякого у вас
добра во Христе Иисусе. Ибо мы имеем великую радость и утешение в любви твоей,
потому что тобою, брат, упокоены сердца святых. Посему, имея великое во Христе
дерзновение приказывать тебе, что должно, по любви лучше прошу, не иной кто, как
я, Павел старец, а теперь узник Иисуса Христа.
Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих:
он был некогда не годен для тебя69,
a теперь годен и тебе и мне, я возвращаю его, ты же прими его, как мое сердце. Я
хотел при себе удержать его, дабы он вместо тебя послужил мне в узах за
благовествование; но без твоего согласия ничего не хотел сделать, чтобы доброе
дело твое было не вынужденно, а добровольно. Ибо быть может он для того на время
отлучился, чтобы тебе принять его навсегда70,
не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного, особенно мне, а тем более
тебе, и по плоти и в Господе. Итак, если ты имеешь общение со мною, то прими его
как меня. Если же он чем обидел тебя, или должен, отчитай
это на мне.
Тут Павел сам берется за перо и, чтобы дать письму значение
настоящего долгового обязательства, прибавляет следующие слова:
Я, Павел, написал моей Рукой: я заплачу; не говорю тебе о
том, что ты и самим собой мне должен. Так,
брат, дай мне воспользоваться от тебя в Господе; успокой мое сердце в Господе!
Дальше он опять диктует:
Надеясь на послушание твое, я написал к тебе, зная, что ты
сделаешь и более, нежели говорю. А вместе приготовь для меня помещение; ибо
надеюсь, что по молитвам вашим я буду дарован вам. Приветствует тебя Епафрас,
узник вместе со мною ради Христа Иисуса, Марк, Аристарх, Димас, Лука, сотрудники
мои. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом вашим. Аминь.
Мы видим, что у Павла были странные иллюзии. Он воображал
себя накануне освобождения, составлял новые планы путешествий и уже видел себя в
центре Малой Азии71, среди Церквей,
которые чтили его, как своего апостола, хотя никогда его не слыхали. Иоанн-Марк
также готовился посетить Азию, без сомнения, от имени Петра. Фригийские Церкви
уже были предупреждены о предстоящем посещении их этим братом. В послании к
Колоссянам Павел прибавил по этому поводу новую рекомендацию72.
Характер ее был довольно холодный. Павел опасался, чтобы разногласие, которое у
него произошло с Иоанном-Марком, а еще более — связи этого последнего с
иерусалимской партией, не поставили его друзей в Азии в затруднительное
положение, как бы они не поколебались принять человека, о котором до сих пор
слыхали, что его надо остерегаться. Павел желал предупредить такого рода
недоразумение и предписал своим Церквам вступить в общение с Марком, в случае,
если он будет проезжать их страны. Марк был двоюродным братом Варнавы, имя
которого, столь милое сердцу Галатов, не могло быть неизвестно Фригийцам73.
Результат этих событий остался неизвестен. Как раз в это время страшное
землетрясение постигло всю долину Лика. Богатая Лаодикия обстроилась снова на
собственные средства74, но Колоссы уже были
не в состоянии оправиться; город этот уже почти не упоминается после того в
числе Церквей75; в Апокалипсисе, в 69 г.,
об его Церкви не говорится, Лаодикия и Иераполис унаследовали все его значение в
истории христианства.
Павел находил в своей апостольской деятельности утешение
среди печалей, осаждавших его со всех сторон. Он уверял себя, что страдает за
свои дорогие Церкви, он смотрел на себя, как на жертву, открывающую язычникам
двери в семью Израиля76. Однако в последние
месяцы своего заключения он изведал отчаяние и одиночество77.
Уже в послании к Филиппийцам он говорил, противопоставляя поведение своего
дорогого и верного Тимофея поведению некоторых других: "все ищут своего, a не
того, что угодно Иисусу Христу"78. По-видимому, один только Тимофей
никогда не давал повода к жалобам на него, этого строгого учителя, человека
раздражительного, которому трудно было угодить. Нельзя думать, чтобы Аристарх,
Епафрас, Иисус, прозванный Юстом, покинули бы
его79; но многие из них могли быть
одновременно в отсутствии; Тит был в миссии80;
другие же, всем ему обязанные, именно уроженцы Азии, в числе которых упоминаются
Фигелл и Ермоген, перестали его посещать81.
Привыкнув, чтобы его так окружали, теперь он оказался в одиночестве. Христиане
обрезания избегали его82. По временам с ним
оставался один только Лука83. Характер его,
всегда несколько угрюмый, становился все раздражительнее; с ним стало уже почти
невозможно жить вместе. Таким образом, Павел испытывал на себе тяжелое чувство
человеческой неблагодарности. Каждое слово, которое ему приписывают в эту эпоху,
дышит недовольством и горечью84. Римская
Церковь, тесно связанная с Иерусалимской, принадлежала в большей своей части к
иудео-христианской партии. Правоверный иудаизм, очень сильный в Риме, вел против
него жестокую войну. Старый апостол, с разбитым сердцем, призывал смерть85.
Если бы мы имели дело с иной натурой и с иной расой, то мы
попытались бы представить себе образ Павла в эти последние дни его жизни, в виде
человека, который дошел до сознания, что потратил свою жизнь на мечту, стал
отвергать все священные книги пророков ради одной, которой до тех пор, пожалуй,
он и не читал, ради Екклезиаста (прелестная,
единственная приятная книга, написанная евреем), и начал проповедовать, что
счастлив только тот человек, который, проведя свою жизнь в радости вплоть до
преклонных лет вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного
сына86. Характерная черта для великих людей
Европы заключается в том, что в известные моменты жизни они начинают отдавать
справедливость Эпикуру, причем ими овладевает отвращение к работе, которой они
отдавались раньше со всем пылом, и, достигнув успеха, они сомневаются, стоило ли
стольких жертв дело, которому они служили. Многие осмеливаются даже говорить в
разгаре своей деятельности, что истинная мудрость будет достигнута ими в тот
день, когда, избавившись от всяких забот, они начнут созерцать природу и
наслаждаться ей. По крайней мере, очень немногие избегают таких запоздалых
сожалений. Вряд ли найдется такой человек, преданный идее, священник, монахиня,
который в пятьдесят лет не оплакивал бы своих обетов, тем не менее, оставаясь им
верным. Мы не понимаем благородного человека без некоторой доли скептицизма; мы
любим, чтобы человек добродетельный иной раз говорил бы: "добродетель, ты не
более как звук пустой!" Ибо тот, кто чересчур уверен в том, что добродетель
будет вознаграждена, не имеет за собой особенной заслуги; добрые дела его
представляются в таком случае не более, как выгодным помещением капитала. Иисусу
не чуждо было это тонкое чувство; не раз ему казалось, что его божественная
миссия тяготит его. Наверное, Святой Павел этого не испытывал; он не изведал
агонии Гефсиманского сада и это одна из тех причин, по которым он нам не так
любезен. В то время, как Иисус обладал высшей степенью того, что мы считаем
существенным качеством человека выдающегося, то есть даром иной раз улыбнуться
по поводу своего дела, стать выше его, не дать ему овладеть собой без остатка,
Павел не был избавлен от недостатка, который представляется нам у сектантов
отталкивающим; вера его была тяжеловесна. Нам хотелось бы, чтобы он, также как и
все мы, порой садился усталый на краю дороги и был бы способен заметить тщету
решительных мнений. Марк Аврелий, один из самых славных представителей нашей
расы, не уступает никому в добродетели, а между тем он не ведал фанатизма. На
Востоке этого никогда не было видано; одна наша раса способна осуществлять
добродетель без веры, соединять сомнение с надеждой. Но сильные еврейские
натуры, отдававшиеся страшному увлечению своего темперамента, чуждые изящным
порокам греческой и римской цивилизаций, были словно могущественные пружины,
которые никогда не ослабевают. Без сомнения, до самого своего конца Павел видел
перед собой нетленный венец, который был ему предназначен, и, подобно скакуну на
ристалище, удваивал свои усилия по мере того, как приближался к цели87.
Сверх того, у него бывали моменты утешения. Онисифор Эфесский, прибыв в Рим,
отыскал его и, не стыдясь его цепей, служил ему и дал прохладу его сердцу88.
Напротив, Димас получил отвращение к абсолютным доктринам
апостола и покинул его89. По-видимому,
Павел всегда относился к нему с некоторой холодностью90.
Предстал ли Павел перед Нероном или, вернее, перед судом, к
которому он апеллировал91? Это можно
утверждать почти наверное92. Некоторые
данные, правда, сомнительной ценности, говорят нам о "первой защите", при
которой ему никто не помогал, и из которой, благодаря благодати, поддерживавшей
его, он вышел с успехом, так что он даже сравнивал себя с человеком, спасшимся
из челюстей льва93. Весьма вероятно, что
процесс его кончился по истечении двухлетнего заточения его в Риме94
(в начале 63 года) его оправданием95. Мы не
видим, какой интерес был у римской власти осудить его по поводу сектантского
спора, который мало ее касался. Сверх того, существовали солидные указания,
доказывающие, что перед своей смертью Павел совершил еще целый ряд апостольских
путешествий и проповедовал, но не в Греции и Азии, в которых он уже
благовествовал раньше96. За пять лет до
этого и за несколько месяцев до своего ареста Павел, отправляя из Коринфа
послание к верующим в Риме, возвестил им о своем намерении отправиться в
Испанию. Он не имел в виду, как он говорил, развивать среди них свою
деятельность, а только располагал, проезжая через их места, повидаться с ними и
в течение некоторого времени насладиться общением с ними; затем предполагалось,
что они проводят его в Испанию и облегчат ему путешествие в те страны97.
Таким образом, пребывание апостола в Риме было как бы в зависимости от дальней
апостольской миссии, которая, по-видимому, составляла его главную цель. — Во
время своего заточения в Риме Павел по временам как бы изменял свое намерение
относительно поездок своих на запад. Он выражает надежду98
увидаться с Филиппийцами и с Филимоном: но этого намерения он наверное не
осуществил99. — Что же он делал по выходе
из тюрьмы? Естественно предположить, что он последовал своему первоначальному
плану и отправился в путь, как только явилась к этому возможность. Серьезные
доводы говорят в пользу того, что он осуществил свои проект путешествия в
Испанию100. Это путешествие в его
представлении имело важное догматическое значение; он придавал ему огромную цену101.
Дело в том, что это было нужно для того, чтобы иметь право говорить, будто
благовествование коснулось крайнего Запада, и доказывать, что Евангелие
свершилось, так как было услышано во всем мире102.
Такая манера несколько преувеличивать размер своих путешествий была свойственна
Павлу103. Главная идея верующих заключалась
в том, что раньше пришествия Христа Царство Божие должно быть всюду возвещено104.
По принятому апостолами способу выражаться, достаточно было проповеди в том или
ином городе, чтобы считать, что она коснулась всей данной страны, и достаточно
было произнести проповедь десяти лицам, чтобы считать, что ее слышал весь город.
Если Павел совершил это путешествие, то, без сомнения, морем.
Нельзя считать абсолютно невозможным, чтобы нога его ступила в каком-либо из
южных портов Галлии. Но, во всяком случае, это проблематическое путешествие на
Запад не принесло никаких плодов.
|