Странные были времена и, быть может, род человеческий никогда еще не переживал более необычайного кризиса. Нерону пошел двадцать четвертый год. Голова этого несчастного молодого человека, поставленного в 17 лет злодейкой матерью во главе мира, окончательно вскружилась. Уже давно некоторые признаки причиняли беспокойство тем, кто знал его ближе. Он обладал удивительно велеречивым умом и дурной натурой, лицемерной, легкомысленной, чванной; то была невероятная смесь мнимой интеллигенции, глубокой злобы, зверского и подозрительного эгоизма, с неслыханной утонченностью мелочности. Но для того, чтобы сделать из него чудовище, подобного которому нет в истории, которое можно встретить лишь в летописях патологии эшафота, все-таки нужно было стечение особенных обстоятельств1. Школа преступности, в которой он вырос, гнусное влияние матери, которая почти вынудила его дебютировать в жизни в качестве отцеубийцы, скоро привели его к тому, что он стал понимать мир, как ужасную комедию, в которой он является главным актером. В тот момент своей жизни, который мы описываем, он уже совершенно отделался от своих учителей, философов; он предал смерти почти всех своих близких, ввел в моду самые постыдные безумства; часть римского общества, по его примеру, опустилась до последней степени испорченности.
Античная черствость достигала своего апогея; начиналась реакция справедливых народных инстинктов. В тот момент, когда Павел вступил в Рим, хроника дня была такова:
Педаний Секунд, префект Рима, был только что убит одним из своих рабов, причем в пользу виновного можно было, пожалуй, найти смягчающие вину обстоятельства. По закону, все невольники, которые в момент преступления жили под одной кровлей с убийцей, подлежали смертной казни. В таком положении теперь оказалось около 400 несчастных. Когда распространился слух, что эта зверская казнь должна совершиться, чувство справедливости, которое дремлет в глубине совести самого одичавшего народа, возмутилось. Произошло восстание; но сенат и император решили, что закон должен быть применен2.
Быть может, среди этих четырех сотен неповинных людей, подлежавших избиению в силу отвратительного закона, был не один христианин. Люди дошли до самого дна бездны зла; дальше идти было некуда, разве только вверх. Самые странные факты встречались в духовной жизни всего общества, не исключая и высшего3. За четыре года до этого много шло толков об одной знатной даме, Помпонии Грецине, жене Авла Плавта, первого завоевателя Британии4. Ее обвиняли в "чужеземном суеверии". Она всегда одевалась в черное и вела самую строгую жизнь.
Эту меланхолию приписывали ужасным воспоминаниям, связанным в первую очередь со смертью Юлии, дочери Друза, ее близкой приятельницы, которая была погублена Мессалиной; один из ее сыновей тоже, по-видимому, пал жертвой ужаснейшего из зверств Нерона5; но ясно было, что Помпония Грецина носила в сердце своем более глубокий траур и, быть может, таила в нем какие-либо мистические упования. По древнему обычаю, она была предана суду ее мужа. Плавт созвал родных, разобрал дело в семейном совете и объявил свою жену невинной. Благородная женщина еще долго после этого жила в покое под покровительством своего мужа, всегда в глубокой печали и пользуясь большим почетом; по-видимому, она никому не открыла своей тайны6. Как знать, не были ли эти внешние признаки, которые принимались поверхностными наблюдателями за мрачное настроение духа, выражением великого душевного умиротворения, спокойного самоуглубления, покорного ожидания смерти, презрения к глупому и злому обществу, выражением неиссякаемой радости, внушаемой отречением от радостей жизни? Как знать, не была ли Помпония Грецина первой святой из среды великосветского общества, старшей сестрой Мелании, Евстохии и Паулы7?
Это необыкновенное положение, если подвергало Римскую Церковь отраженным ударам со стороны политики, то в вознаграждение за это придавало ей первостепенное значение, несмотря на ее малочисленность8. Рим при Нероне вовсе не был похож на провинции. Кто стремился к влиянию и к обширной деятельности, должен был ехать в Рим.
В этом отношении Павлом руководило как бы глубокое инстинктивное чувство. Его прибытие в Рим имело в его жизни почти такое же решающее значение, как и его обращение. Ему казалось, что он достиг высшей точки своего апостольского призвания и, без сомнения, ему приходило на память, как после одного из его боевых дней, ему во сне явился Христос и сказал: "Дерзай, Павел, ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме"9.
Как только они приблизились к стенам вечного города, сотник Юлий повел своих узников в castra praetoriana, выстроенный Сеяном, близ Нометанской дороги, и передал их префекту претории10. Подавшие апелляции императору, раз вступив в Рим, считались узниками императора, и таковые поручались императорской страже11. Обыкновенно префектов претории было по два, но в тот момент налицо имелся лишь один12. С 51 года этот важный пост занимал Афраний Бурр13, который спустя год должен был искупить смертью, полной печали, свое преступное желание сделать доброе дело, считаясь в то же время со злом. Без сомнения, у Павла не было с ним никаких непосредственных отношений. Однако, возможно, что человеческое обращение с апостолом обуславливалось благодетельным влиянием, которое распространял вокруг себя этот справедливый и добродетельный человек.
Павел был подвергнут так называемой custodia militaris, военному надзору, то есть ему позволено жить особо с преторианским фрументарием, который его стерег14; при этом Павел был скован, но без особенных неудобств. Он получил позволение поселиться в комнате, нанятой на его счет, быть может, внутри ограды castra praetoriana, где все могли его свободно навещать15. В этом положении он ждал два года апелляции по своему делу. В марте 62 года Бурр умер; место его заняли Фений Руф и Тигеллин, низкий сподвижник Нерона, орудие его преступлений. Начиная с этого момента, Сенека удалился от дел. У Нерона не стало других советников, кроме фурий.
Мы уже видели, что сношения Павла с верующими в Риме начались во время последнего пребывания апостола в Коринфе. Спустя три дня после своего прибытия он пожелал, по своему обыкновению, вступить в сношение с главнейшими гакамин. Христианство в Риме организовалось не в недрах синагоги; первую Церковь в столице мира учредили верующие, высаживающиеся в Остии или в Пуццуоле; Церковь эта не имела почти никакой связи с различными синагогами того же города16. Благодаря громадным размерам Рима и массе чужестранцев, которые в него стекались17, люди здесь мало знали друг друга и здесь могли бок о бок нарождаться самые противоположные идеи, не приходя между собой в соприкосновение. Таким образом, Павел вынужден был следовать своему обычному правилу, усвоенному им во время своих первой и второй миссий, по отношению к городам, в которые он приносил семена веры. Он попросил некоторых из лиц, стоявших во главе синагоги, навестить его. Он изобразил свое положение в самом выгодном свете, уверил, что не совершил ничего и не замышлял ничего против своей нации, что дело касается упований Израиля, то есть веры в воскресение. Евреи отвечали ему, что никогда о нем не слыхали, а также не получали о нем писем из Иудеи, и выразили желание, чтобы он сам изложил свои убеждения; "ибо, прибавили они, известно нам, что об этом учении везде спорят". Назначен был для этого час и в маленькой комнате, занимаемой апостолом, собралось довольно большое число евреев, чтобы услышать его. Конференция эта продолжалась почти целый день; Павел перечислил все тексты из Моисея и Пророков, доказывавшие, по его мнению, что Иисус был Мессия. Одни поверили, большинство же отнеслось к нему недоверчиво. Римские евреи чванились весьма точным соблюдением Закона18. В таком обществе Павел, конечно, не мог иметь большого успеха. Разошлись в большом несогласии; Павел, очень недовольный, цитировал слова Исайи19, излюбленный текст христианских проповедников20, относительно добровольного ослепления зачерствелых людей, которые закрывают глаза и затыкают уши, чтобы не видеть и не слышать правды. Он закончил, как говорят, своей обычной угрозой пойти к язычникам, которые его лучше примут, и дать им царство Божие, отвергаемое евреями.
Действительно, его апостольская миссия среди язычников увенчалась гораздо большим успехом. Его келья узника стала очагом пламенной проповеди. В течение двух лет, которые он здесь провел, он ни разу не встретил препятствий в этой своей деятельности21. Возле него находились некоторые из его учеников, по крайней мере, тут были Тимофей и Аристарх22. По-видимому, все друзья его жили при нем по очереди и разделяли с ним его узы23. Успехи Евангельской проповеди были поразительны24. Апостол совершал чудеса, ему приписывали силу совершать знамения и силу Духа Божия25. Таким образом, время, проведенное Павлом в темнице, было более плодотворным, нежели его деятельность на свободе. Самые цепи его, которые он носил в претории и которые всюду показывал с некоторым тщеславием, были уже как бы проповедью26. Воодушевленные его примером и тем, как он переносил свое заточение, его ученики и другие римские христиане проповедовали с большой смелостью.
Сперва они не встречали никаких препятствий27. Самая Кампанья и города у подножия Везувия получили, быть может, от Церкви в Пуццуоле, семена христианства, которые нашли здесь все условия, необходимые для их произрастания, то есть, я хочу сказать, восприимчивую первоначальную еврейскую почву28. Одержаны были удивительные победы. Целомудрие верующих было могущественной притягательной силой; именно эта черта привлекла к христианству многих римских дам29; в хороших семьях действительно еще сохранялись по отношению к женщинам прочные традиции скромности и порядочности. Новая секта приобрела себе приверженцев даже в доме самого Нерона30, быть может, среди евреев, столь многочисленных31 в низших рядах прислуги, среди тех рабов и вольноотпущенников, организовавшихся в коллегии, положение которых граничило с самым низменным и самым возвышенным, с самым что ни на есть блестящим и самым презренным32. Некоторые темные указания позволяют думать, что Павел имел отношения к членам или вольноотпущенникам семьи Аннея33. Во всяком случае, нет сомнения в том, что начиная с этой эпохи хорошо осведомленные люди уже ясно отличают евреев от христиан. Христианство представляется совершенно особым "суеверием", вышедшим из иудаизма, враждебным к своей матери и ненавистным для нее34. В частности Нерон был достаточно в курсе всего, что происходило и со странным любопытством обо всем требовал отчета. Быть может, кто-либо из еврейских интриганов, которые его окружали, воспламенил его воображение Востоком, и обещал ему Иерусалимское царство, составлявшее мечту последних часов его жизни, его последнюю галлюцинацию35.
Нам неизвестны с точностью имена ни одного из членов Римской Церкви времен Нерона. Один документ сомнительной ценности перечисляет, в качестве друзей Павла и Тимофея, Еввула, Пуда, Клавдию и того Лина, которого церковное предание впоследствии выставит преемником Петра в Римском епископстве36. Точно так же мы не обладаем данными для определения числа верующих, даже в приблизительных цифрах37.
По-видимому, все шло как нельзя лучше; но ожесточенная школа, поставившая себе задачей преследовать апостольство Павла хотя бы на краю света, не дремала. Мы уже видели, что эмиссары этих пламенных консерваторов следили за ним, что называется, по пятам, и видели, что апостол среди язычников оставлял за собой по тем морям, по которым он проезжал, длинный след ненависти. Павел, изображаемый в виде опасного человека, который учит вкушать жертвенное мясо и блудодействовать с язычницами, наперед намечен и обречен на общее преследование. Этому с трудом можно поверить, но сомневаться в этом никак нельзя, ибо это сообщает нам сам Павел38. Даже в этот торжественный, решительный момент он все еще встречает перед собой низменные страсти. Противники его, члены той иудео-христианской школы, которую за последние десять лет он всюду встречал на своем пути, предприняли в виде меры противодействия ему, в некотором роде контр-проповедь Евангелия. Завистливые, сорщики, крикливые, они искали случаев раздражать его, отягчать положение узника, возбуждать против него евреев, умалять заслуги его уз. Добрые отношения, любовь, уважение, которые ему оказывали другие, их громогласное заявление, что цепи апостола составляют славу и лучшую защиту Евангелия, утешали его во всех этих неприятностях. "Но что до того?" – писал он около этого времени39 ...
Как бы не проповедовали Христа, притворно, или искренно, я и тому радуюсь и буду радоваться, ибо знаю, что это послужит мне в спасение по вашей молитве и содействием Духа Иисуса Христа, при уверенности и надежде моей, что я ни в чем посрамлен не буду, но при всяком дерзновении, и ныне, как и всегда, возвеличится Христос в теле моем, жизнью ли то, или смертью. Ибо для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение. Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня и то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше, а оставаться во плоти нужнее для вас.
Это величие духа давало ему удивительную силу, уверенность, веселое настроение. "Но," – пишет он одной из своих Церквей, – "если я и соделываюсь жертвой за жертву и служение веры вашей, то радуюсь и сорадуюсь всем вам; о сем самом и вы радуйтесь и сорадуйтесь мне40". Впрочем, он охотно верил в свое оправдание и даже в то, что оно должно последовать в скором времени41; он видел в нем торжество Евангелия и на нем строил новые планы. Правда, незаметно уже, чтобы мысли его были по-прежнему направлены на Запад. Он думает о Филиппийцах, о Колоссянах, и мечтает удалиться к ним вплоть до дня пришествия Господа. Быть может, он ближе познакомился с латинским миром, и понял, что вне Рима и Кампаньи, стран, которые благодаря сирийской иммиграции стали очень сходными с Грецией и Малой Азией, он всюду встретится с большими затруднениями, хотя бы ввиду языка. Быть может, он знал немного по латыни, но во всяком случае слишком недостаточно для того, чтобы проповедовать с успехом42. Еврейский и христианский прозелитизм в первом веке мало прививался в истинно латинских городах как Рим, Пуццуола, где, благодаря прибытию восточных эмигрантов, был очень распространен греческий язык. Программа Павла была в достаточной мере выполнена; Евангелие было возвещено в обоих мирах43; по образному выражению пророчеств44, оно достигло края земли, было возвещено всем нациям поднебесной. Мечты Павла заключались теперь в возможности свободно проповедовать в Риме45, затем в том, чтобы возвратиться к своим церквам в Македонии и Азии46 и вместе с ними спокойно ожидать, в молитве и экстазе, пришествия Христа.
В общем, в жизни апостола было мало таких счастливых лет, как эти47. От времени до времени он получал большое утешение; ему нечего было опасаться недоброжелательства евреев. Бедная комнатка узника была центром изумительной деятельности. Безумства светского Рима, его зрелища, скандалы, преступления, гнусности Тигеллина, мужество Тразеа, ужасная судьба добродетельной Октавии, смерть Палласа – все это мало коснулось наших благочестивых иллюминатов. Образ этого мира преходящ, говорили они. Картина великого божественного будущего заставляла их закрывать глаза на запятнанную кровью грязь, которую они попирали ногами. Действительно, предсказание Иисуса исполнялось. Среди мрака, в котором царствует Сатана, среди плача и скрежета зубов образовался маленький рай для избранных. Они живут здесь в своем замкнутом мире, внутри облеченным светом и лазурью, как в царстве Божием. Но за пределами его, какой ад!.. Боже, как ужасно жить в этом царстве Зверя, где червь не умирает, огонь не угасает!
Величайшим из радостных моментов этой эпохи жизни было для Павла прибытие посольства от его милой Церкви Филиппийской48, первой из основанных им в Европе; там он оставил несколько преданных друзей. Богатая Лидия, которую он называл "своей истинной супругой"49, не забывала его. Присланный Церковью Епафродит доставил ему некоторую сумму денег, в50 которых апостол сильно нуждался, ввиду издержек, вызванных его новым положением. Павел, всегда делавший исключения для Филиппийской Церкви и принимавший от нее то, чем не хотел обязываться никакой другой51, с радостью принял и этот дар. Новости, привезенные послом, были превосходные. Ничто не смущало мира в этой Церкви, если не считать мелких столкновений между диаконисами Еводией и Синтихией52. Притеснения, вызванные некоторыми недоброжелательными людьми и окончившиеся заключением под стражу нескольких лиц, послужило только поводом для верующих высказать свою терпеливость53. Ересь иудео-христиан, требование подвергаться обрезанию, тоже не коснулось этой Церкви54. Несколько дурных примеров, которые показали светские, чувственные христиане, и о которых апостол говорит со слезами55, по-видимому, имели место среди членов не этой Церкви. Епафродит оставался некоторое время с Павлом, причем заболел и едва не умер; болезнь его была результатом его преданности. Страстное желание вернуться в Филиппы охватило этого превосходного человека; он пытался сам положить конец беспокойству, которое испытывали его подруги. С своей и Павел, желая как можно скорее положить конец страхам этих благочестивых женщин, поспешил отпустить его56, передав через него Филиппийцам письмо, полное нежности57, написанное рукой Тимофея. Никогда он не находил таких нежных выражений для того, чтобы передать этим добрым и чистым Церквам всю ту любовь, какую он к ним питал в своем сердце.
Он поздравляет их не только с тем, что они страдают за него. Те из братьев, которые находятся в тюрьме, должны гордиться тем, что переносят тоже, что некогда на их глазах переносил их апостол и чему, как им было известно, он и в данный момент подвергается. Они – словно кучка избранных детей Божьих среди развращенной расы, словно светочи среди мрака58. Он утверждает их против примера менее совершенных христиан59, т. е. тех, кто не отрешился от всех еврейских предрассудков60. К апостолам обрезания он относился с величайшей суровостью61.
Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, потому что обрезание – мы служащие Богу духом и хвалящиеся Христом Иисусом и не на плоть надеющиеся, хотя я могу надеяться и на плоть. Если кто другой думает надеяться на плоть, то более я, обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова. Еврей от Евреев, по учению фарисей, по ревности гонитель Церкви Божией, по правде законной – непорочный. Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел нищетой. Да и все почитаю нищетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего, для Него я ото всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа и найтись в Нем не со своею праведностью, которая от закона, но с той, которая через веру во Христа с праведностью от Бога по вере; чтобы познать Его и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых. Говорю так не потому, чтобы я уже достиг, или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли и я, как достиг меня Христос Иисус. Братья, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания Божия во Христе Иисусе. Итак, кто из нас совершен, так должен мыслить.
И далее он прибавляет:
Наше же жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя Господа Нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному Телу Его, силою, которою он действует и покоряет Себе все. Итак, братья мои, стойте там в Господе, возлюбленные62.
В особенности он увещевал их жить в согласии и послушании. Тот образ жизни, который он им указал, тот способ исповедовать христианство, пример которого они видели у него, хороши; но, впрочем, каждый верующий имеет собственное откровение, свое личное вдохновение, которое тоже исходит от Бога63. Он просит "свою истинную супругу" (Лидию) примирить Еводию и Сантихию, придти к ним на помощь, помогать им в их трудах по служению бедным64. Он желает, чтобы все радовались65: "Господь близко"66. Благодарность его за деньги, присланные ему богатыми Филиппийцами, представляет собой образец благоволения и живой набожности:
Я весьма возрадовался в Господе, что вы уже вновь начали заботиться обо мне; вы и прежде заботились, но вам не благоприятствовали обстоятельства. Говорю это и потому, что нуждаюсь, ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть: умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке; все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе. Впрочем вы хорошо поступили, принявши участие в моей скорби. Вы знаете, Филиппийцы, что в начале благовествования, когда я вышел из Македонии, ни одна Церковь не оказала мне участия подаянием и принятием, кроме вас одних; вы и в Фессалонику и раз и два присылали мне на нужду. Говорю это не потому, чтобы я искал даяния; но ищу плода, умножающего в пользу вашу. Я получил все и избыточествую; я доволен, получив от Епафродита посланное вами, как благовонное курение, жертву приятную, благоугодную Богу67.
Он рекомендует уничижение, которое побуждает нас смотреть на других, как на высших, по сравнению с самим собою, и милосердие, которое заставляет, по примеру Иисуса, думать о других больше, чем о себе. Иисус вмещал в себе всю силу божественности; он мог в течение своей земной жизни показать себя во всем блеске своей божественности, но тогда весь смысл искупления был бы нарушен. Он и отказался от своей присущей ему славы, чтобы принять внешность раба. Мир видел его в образе человека; если смотреть только на наружность, то его можно было бы принять за человека: "Он уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став, как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы перед именем Иисуса поклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос во славу Бога Отца"68.
Мы видим, что в познавании Павла Иисус с часу на час возвеличивался. Если Павел еще не допускает полного его равенства с Богом Отцом, то все же он верит в его божественность и изображает всю его земную жизнь в виде выполнения божественного плана, осуществленного путем воплощения. Тюрьма производила на него то действие, какое обыкновенно она производит на людей с сильной душой. Она экзальтировала его и вызвала в мыслях резкие и глубокие перевороты. Спустя короткое время после отправки послания Филиппийцам, он отослал к ним Тимофея, чтобы осведомиться об их состоянии и передать им его новые инструкции69.
Тимофей должен был вернуться скоро70. Лука также, по-видимому, около этого же времени отлучался на короткий срок71.
|
